Дикая тишина - Рэйнор Винн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
///////
Я перебралась к маме в хосписную палату и поселилась на стуле в изголовье ее кровати. В палату приходили и уходили медсестры, которые ухаживали за мамой; заглядывали врачи, осматривали ее и выходили, говоря «ну, теперь уже недолго»; воздух в комнате был спертый от неподвижной, удушающей близости конца. Каждую ночь по тускло освещенным коридорам больницы из мужского отделения в женское проходил, шаркая ногами, пожилой мужчина в полосатой пижаме. Он входил в палату для перенесших инсульт и шел к койке одной и той же хрупкой старушки. Каждую ночь он брал ее за руку и обращался к ней: «Мама, проснись. Мама, пошли домой. Мне нужно домой». Каждую ночь он будил ее, она в испуге просыпалась и звала на помощь, прибегали медсестры и тихо выводили его. Старушка вовсе не была его мамой, но где-то в темноте конца своей жизни этот человек пытался отыскать путь к ее началу.
Прошло четыре дня, потом десять, а врачи так и продолжали приходить, ставить галочки на бланках и говорить: «Ну, теперь уже недолго». Иногда мама открывала глаза и долгие секунды смотрела на меня, на яркий свет в окне, но в основном в изножье кровати, а потом снова опускала веки. Дыхание ее стало тяжелее, воспаление легких вернулось, оно сушило ей рот и перекрывало горло. Дни превратились в цепочки бесконечных секунд, ползком складывавшихся в минуты. Я постоянно прислушивалась, не изменилось ли ее дыхание, выискивала любые признаки того, что эти мучительные проводы скоро закончатся, но ничего не менялось, дни так и продолжали тянуться.
Я начала понимать, что медсестрам не разрешается разговаривать с родственниками ни о чем, кроме бытовых вопросов, а врачи среднего уровня запрограммированы просто переадресовывать все обращения консультирующим специалистам. Единственным способом получить ответы на вопросы было заловить одного из консультантов, когда он пролетал мимо. Я бесконечно поджидала в коридоре, боясь его упустить, и видела, как в отделение вкатывают безнадежно больных людей, как потом одного из них перевозят в палату напротив маминой, а следом идут родные, опустив головы и вытирая слезы. Два дня спустя я все так же стояла в коридоре, когда они закрыли дверь палаты, где лежало неподвижное тело, пожали руки медсестрам и ушли. Пациенты в отделении менялись, люди уходили, инсульт нарушил и изменил их жизни, но они все равно отправлялись домой. Наконец, на третий день мне удалось поймать врача-консультанта. Он быстро осмотрел маму, отметил что-то в бумагах и уже собрался исчезнуть, когда я остановила его.
– Вы сказали три-четыре дня, так почему она все еще жива? Если бы я знала, если бы вы объяснили…
– Большинство старушек в этом отделении слабенькие, но ваша мама не такая, она сильная, у нее есть воля к жизни. Но теперь уже скоро, раз пневмония вернулась.
Я почувствовала, как проваливаюсь в темную яму самобичевания. Если и сейчас маме хватает воли к жизни, чтобы не умирать, вопреки всему, то что, если… Что, если мне нужно было разрешить им вставить ей зонд, что, если бы это подарило ей время поправиться? Неужели мое решение дать ей умереть было неверным? Я зашла в палату, завернулась в одеяло ужаса и стала слушать мамино хриплое дыхание.
– Ты так себя в могилу сведешь, лапушка. Сегодня ничего с ней не случится. Выйди, развейся немного – тебе станет лучше.
Слово «лапушка» прозвучало так безыскусно, от него на меня сразу повеяло детством, домом, защищенностью. Я посмотрела на медсестру, а она взяла меня за локоть и мягко подтолкнула к двери. Мы никогда раньше не встречались, но простое ласковое слово заставило меня поверить ей, надеть пальто и выйти.
///////
Без мыслей, без чувств, безо всяких причин я вернулась в лес. Это показалось мне самым очевидным решением; лес был единственным подходящим для меня местом. Мне нужно было прийти сюда и почувствовать, как он обнимает и защищает меня. Вымотанная, но в постоянном напряжении от отупляющего глухого страха внутри, я легла на сухую подстилку из сосновых иголок и стала смотреть, как между темными ветвями движется солнце.
///////
Я вышла из леса возле черного пня, оставшегося от старого вяза. Когда-то это было высокое, сильное дерево, стоявшее особняком на склоне холма, под его корнями гнездились кролики, а в тени под ветвями жаркими летними днями укрывались коровы, отгоняя хвостами надоедливых мух. Казалось, что вязу хватит сил жить вечно, но однажды ночью, в конце лета – мне было всего семь, я как раз должна была пойти в школу – папа разбудил меня и сказал, чтобы я одевалась и шла на улицу.
– А где мама?
– Еще спит.
Я была потрясена. Такое со мной случилось впервые: папа разбудил меня, чтобы взять с собой во взрослый ночной мир.
– Тебе нужно на это посмотреть. Я ничего подобного в жизни не видел, и ты такого больше никогда не увидишь.
Взяв задубевшую от грубой работы папину руку, я вышла за ним в поле за домом.
– Папа, но зачем? Зачем ты поджег дерево?
– Я его не поджигал.
Вяз, одиноко простоявший в поле, наверное, лет двести, пылал. Огромные языки пламени охватили его ветви и ярко-оранжевым жаром рвались в черное небо. Столько мощи высвободилось из такого спокойного, зеленого, тенистого источника.
– Но почему оно загорелось?
– Не знаю. Как будто оно само себя подожгло, как будто решило загореться.
За все годы, проведенные рядом с этим практичным человеком, который гордился, что называет вещи своими именами, я никогда не видела его ближе к благоговению, чем в ту ночь. В ярком свете огня я отчетливо заметила его глубокое восхищение происходящим, и понимала, что оно навсегда запечатлеется в его душе. Когда дерево обрушилось на землю и мы прикрылись от яростно взметнувшихся искр и горящих веток, я почувствовала, как натруженная рука отца смягчилась. Дерево продолжило пылать на земле, но вокруг ничего не занялось; сгорело только оно одно. Дерево высвободило собственный жар жизни, а вокруг него ночь осталась тихой и спокойной; коровы продолжили пастись, и звезды не погасли. Когда огонь догорел, мы пошли назад к дому; папа молчал, но я все еще видела его лицо, озаренное природным волшебством.
Я пошла прочь от
