Искупление - Анна Мистунина

Ответ пришел сам, хоть Тагрия и не просила его: они гнались, потому что мы убегали. Захотелось повторить, и погромче, все слышанные от разбойников ругательства. Тагрия так и сделала. Даже дважды. Потом припомнила любимые словечки отца — когда он приходил пьяный и шарил по дому в поисках еды. Напряглась и вспомнила, как ругались посетители трактира много-много лет назад, когда Тагрия была еще совсем девочкой. Торговцы, ремесленники, городская стража — о, у них было много веселых названий для всего на свете, а во дни праздников и ярмарок в трактир собирались сквернословы со всей Империи! Мама старалась уберечь нежные детские уши, но мамы не стало, отец повадился целыми вечерами сидеть за столом с вином и костями в компании таких же пьяниц, а Тагрия встала за стойку. Там уж никто не мешал ей слушать и запоминать.

Так она сидела и ругалась, а Бетаран смотрел пустыми глазами и слушал. Или не слушал, какая разница? Если бы она только остановилась! Сдалась бы жрецам, назвала свое имя! Стражам Империи предписано очищать дороги от разбойников, но к баронессе Дилосской они проявили бы все возможное почтение. Какая нелегкая понесла ее вслед за Исарой? Доигралась в колдунью!

Но, ругайся — не ругайся, сидя под деревом помощи не найдешь. Да что там помощи, даже завалящего ручья, чтобы смыть кровь и наполнить фляги! Нужно было двигаться дальше. Точнее, двигаться куда-нибудь, потому что Тагрия совершенно не помнила, в какой стороне дорога в Ферр. Сколько времени лошади шли, куда хотели, пока всадники не соображали ничего, что заколдованный, что считавшая себя почти что магом! Смешно сказать — брат лишен рассудка, ранен, а она даже не в силах ему помочь, и еще что-то о себе мнит. И вправду проклятая дура.

Тагрия чуть не пошла ругаться по второму разу, но вовремя остановилась. Рывком вскочила, поймала лошадей — те жевали траву и вовсе не мечтали опять нести куда-то своих бестолковых наездников. Осторожно подняла Бетарана. Усадила в седло. Уселась сама, поморщившись: стертые ноги тоже не обрадовались новой поездке. И снова — ведь ей же не привыкать! — отправилась куда глаза глядят.

Ручей нашелся скоро. Правда, бежал он по дну оврага, так что Тагрии пришлось несколько раз спускаться и карабкаться обратно с полными флягами. Рыхлая земля осыпалась из под ног. Наконец Бетаран оказался кое-как вымыт, а усталые лошади напоены. Спустившись в последний раз, Тагрия тщательно смыла с рук и лица засохшую кровь. Вода обжигала холодом, но была удивительно вкусной.

От оврага уводила в чащу тропа, узкая и неровная — едва ли по ней случалось ходить людям. Тагрия решила довериться ей, протоптанной лесными зверями, до тех пор, пока не придумает чего-нибудь получше. Бетаран оставался так же бледен и слаб. Повязка пропиталась кровью, но больше не мокла. Хотелось надеяться, что это добрый знак.

Тропа вилась меж стволов, огибала корни, выступавшие из земли грубым подобием ног, словно деревья вознамерились сняться с места и отправиться в странствие. Ветки торчали, как узловатые руки, грозя выбросить всадников из седел. Ехать приходилось медленно. Солнечный свет, падавший сквозь ветви, поблек. Тагрия не сразу поняла, что это наступил вечер.

Только одно может быть хуже, чем блуждать в незнакомом лесу: блуждать в незнакомом лесу ночью. Тагрия выбрала место для ночлега, едва начало темнеть. Впрочем, выбрала — это слишком громко сказано, она просто увидела прогалину, неотличимую от множества других и свернула туда.

Бетаран тяжело повис у нее на руках. Чудо, что он не свалился с седла раньше. Усадив его, Тагрия осторожно размотала повязку.

Рана больше не кровоточила. Теперь ее закрывало что-то похожее на темную корочку. Кожа вокруг покраснела и была горячей на ощупь. Тагрия огляделась, но не нашла ни подорожника, ни тысячелистника, чтобы приложить их. Наверняка сгодилась бы какая-нибудь из растущих здесь трав, но если бы знать, какая! Тагрия промыла рану водой из фляги. Корочка намокла и отошла, из-под нее вытекла светлая жидкость. Остатки юбки пошли на новую повязку, старую же Тагрия прибрала — выстирать и использовать снова.

На дне сумки отыскались сухие остатки хлеба и надоевший уже сыр. Тагрия почти силой накормила Бетарана, сама с трудом проглотила пару кусков. Перед глазами снова и снова падал лицом вниз Динарик, кричала Исара, только что полная жизни, через пару мгновений — мертвая. «Не будет никакой школы колдунов. Надеюсь, ты встретила своего Аресия, надеюсь, он тебя не забыл. Надеюсь, Бетаран не умрет из-за тебя, и я тоже…» Исара без колебаний отдала бы за свою мечту чужие жизни и, в конце концов, отдала собственную. Правда, и мечта умерла вместе с ней. Но все же Тагрия не могла осуждать разбойницу, хоть ее нелепое бегство и наделало стольких бед. До чего же это страшная штука — мечта!

Укладываясь вместе с братом на ночь, Тагрия думала о тех, кто протоптал тропу и кто, возможно, придет полакомиться человечиной еще до утра. Лошади паслись рядом, то и дело вскидывая головы и вглядываясь тревожно в темноту. Где-то совсем близко ухала сова, и скрипели, терлись друг о друга ветви. Порой доносился треск, как будто кто-то большой продирался сквозь заросли; тогда лошади еще на пару шагов подходили ближе к людям.

Костер отогнал бы ночных зверей, и валежника вокруг было сколько угодно, но прихватить в путь кремень и кресало баронессе Дилосской почему-то не пришло в голову. Наверное, очень уж торопилась убежать из-под супружеского крова? А потом, разживаясь на разбойничий манер едой и питьем в чужих домах — о чем думала? Эх… Засыпая, Тагрия крепко сжимала в руках бесполезный свой кинжал.

Проснулась на рассвете, вся мокрая от росы. Бетаран тяжело дышал во сне. Лицо его раскраснелось. Коснувшись его руки, Тагрия охнула. Кожа обжигала огнем. Не нужно было много ума, чтобы понять: началось заражение.

Тагрия размотала повязку. Рана выглядела плохо. Она вздулась и посинела; выше к плечу и вдоль руки тянулись зловещие красные полоски.

— Не надо, пожалуйста, Бет, — прошептала Тагрия. — Ну, что же мне с тобой делать?

Снова, уже безнадежно, полила водой из фляги, забинтовала грязной тряпкой. Попыталась накормить брата, но он давился и выплевывал, не слушался даже «магического» голоса. Тагрия его понимала, у нее у самой в горле стояла тошнота. В конце концов оба позавтракали чистой и вкусной водой.

Бедняжки лошади нуждались в чистке и хорошей порции овса, но получили только мокрую траву и неласковое «Ну, вперед!» Трудно сказать, кто выглядел в это утро более несчастным.

Утро между тем разгулялось вовсю. Ему, как и лесу, не было никакого дела до печалей двух бродяг, без приглашения явившихся в чужой дом и теперь беспомощно бродящих в поисках выхода. Птицы гомонили над головой прямо-таки бессовестно громко — издевались. Из-под копыт выскакивало и кидалось наутек что-то мелкое, Тагрия не присматривалась, что. Тропа то уходила глубоко в переплетение ветвей, то выскакивала на открытое пространство, и тогда у путников слезились отвыкшие от яркого света глаза.