Поводок - Франсуаза Саган

– А если все-таки где-нибудь устроиться? – спросил я у честной компании.

Кориолан с отсутствующим видом тщательно рассматривал свои руки. Я потряс его за плечо:

– Ну так как?

– Знаешь, сейчас так много безработных, – пробурчал он. – Без протекции нет никаких шансов что-нибудь подыскать.

– Но попробовать все-таки можно!

Ничего неразумного в этом не было. Да и что бы могла возразить Лоранс, если бы утром я встал и отправился на целый день на службу? Правда, чем бы она занималась с утра до вечера без своей живой игрушки? С другой стороны, эта самая игрушка по имени Венсан всегда с таким трудом поднималась по утрам, и этой деталью пренебрегать не стоило.

– Послушай, – сказал Кориолан, – вернемся к плохой новости. Я сходил к Ни-Гроша с контрактом импресарио, который ты мне составил. Он посмеялся мне в глаза. Двадцать пять процентов – это противозаконно. Кажется, так и в тюрьму можно загреметь. Теперь он наложил лапу на первую бумагу, и я не получу от него и десяти процентов. Заметь, что Ни-Гроша поклялся все-таки не преследовать меня по суду.

– Пусть будет так. Кстати, знаешь, я сегодня врезал ему хорошенько!

При этих словах посетители, которые потихоньку расползлись по кафе, снова подтянулись к нам; и я им описал во всех деталях более-менее точно, как я врезал несчастному директору «Дельта Блюз», а закончил на сентиментальной ноте:

– Потом я отправился к Жанин, чтобы окончить день красиво!

Я совсем забыл, насколько увлекательна уличная жизнь Парижа. Семь лет я был лишен всего этого лишь потому, что Лоранс с трудом переносила, когда меня не было дома, потому что страшно скучала без своей большой игрушки. (Спьяну это выражение показалось мне смешным.) Зато от провала Кориолана моя свобода и богатство уже никак не зависели; в теперешнем положении что двадцать пять процентов от прибыли, что десять погоды не делали.

– Это надо спрыснуть! – заявил я. – Мсье, угощаю всех.

Я забыл, что последние деньги отдал Жанин. Да, жить своим умом хоть и весело, но недешево. Слава богу, Кориолан стоял начеку: на всякий случай он попридержал от вчерашнего пять тысяч франков. Я потирал руки:

– Так у нас еще остается почти сто тысяч.

– Ну да!

– Старик, мы их промотаем! Завтра едем в Эври!

– В Лоншан! – сказал Кориолан сурово. – Завтра понедельник, и скачки в Лоншане. – В глазах его зажглись огоньки.

– Что будут пить мсье? – напомнил я, и мы навсегда отказались от наших недолгих карьер композитора и импресарио.

Домой я вернулся пьяным. В тишине и сумраке квартиры я добрался до студии, почти не натыкаясь на мебель, только уже у себя стукнулся о бок гигантского новенького «Стейнвея», от которого сразу же пришел в восторг, но тут же почувствовал, как во мне разливается желчь. Красавец инструмент! Только я к нему даже не присяду, лишь пальцами проведу по клавишам. А завтра с утра войду без стука в спальню и объясню Лоранс разницу между вожделенным фортепиано и дозволенным.

Я бы так и поступил, но, когда я проснулся, она уже ушла. Вернувшись в студию, я два часа провел за фортепиано. Все темы звучали на нем возвышеннее, деликатнее, становились какими-то особенными; они разворачивались, струились из-под моих пальцев – бетховенские я мог сделать обрывистыми, Фэтса Уоллера[12] – тягучими, но все словно обновленные и ослепительные. Через два часа я снова стал человеком, юношей, безумно влюбленным в музыку; я снова превратился в милого Венсана и наконец начал жить в согласии с самим собой. Хуже того, я почувствовал себя счастливым вопреки… собственному желанию.

Впервые я почувствовал, что счастлив или, во всяком случае, получаю удовольствие от этой моей безалаберной жизни. За семь лет я утратил тягу к риску, зато выучился ходить на поводке; растерял свою врожденную веселость, доверчивость, жизнелюбие (но это же все было во сне, было!), их вытеснили сдержанность, ирония и безразличие. Три добродетели, которые если на что-нибудь и годятся, так лишь на то, чтобы расстроить планы Лоранс, вооруженной тщеславием, эгоизмом и недоброжелательностью, которые удесятеряла ее чудовищная, яростная жажда обладания, к несчастью, совершенно несвойственная мне. Я хотел только одного – не поддаваться. Но как?.. Во всяком случае, силы наши не равны: горько видеть слабость и бесполезность добрых сил, а к помощи злых я прибегать не собирался; к тому же бой не мог идти на равных, когда один из противников ранит себя своим же собственным оружием.

Вдруг радостный перестук пишущей машинки в соседней комнате спугнул мои сумрачные мысли: Одиль, энергичная и словно наэлектризованная, принялась за свою почту, вернее, за мою. Я зашел к ней.

– Здравствуйте! – сказал я весело. – А вы знаете, дорогая Одиль, что теперь я уже не вправе требовать от вас ни уважения, ни секретарских услуг? Я передал все мое имущество и все права Лоранс. Все, что касается моего бывшего состояния, вы теперь должны обсуждать с ней.

– Что? Что вы говорите?

Для ушей человека, который вчера напился, голос Одиль звучал слишком четко, звонко, даже резко. Я поднес руку ко лбу, пока Одиль причитала:

– Как же это можно? Вы шутите!

Она выглядела подавленной. Я же торжественно изрек:

– Это самое меньшее, что я мог сделать… Одиль, подумайте, в какую сумму я обошелся своей жене за семь лет.

Одиль покраснела; потом, помахивая передо мной карандашом, заговорила менторским тоном, чего я никак от нее не ожидал:

– Уж не знаю, чем вы обязаны Лоранс в личном плане, но что касается чисто денежных вопросов, если вы и вправду заработали миллион долларов, как она мне сказала…

– Вправду, – подтвердил я грустно. – Да, миллион долларов!

– Что ж, это значит, что вы возвращаете ей из расчета приблизительно семьдесят тысяч франков за месяц. Ну так вот, вы никогда не обходились Лоранс так дорого.

– Как это?

Никогда Одиль не выглядела такой уверенной и знающей:

– Давайте прикинем. Если доллар равен шести франкам, ваш миллион долларов составляет шесть миллионов новых франков. Делим эту сумму на семь, то есть на семь лет, – выходит чуть больше восьмисот пятидесяти тысяч франков в год; теперь их делим на двенадцать – получаем приблизительно семьдесят тысяч франков в месяц! Ну не думаю, чтобы вы или Лоранс на вас тратили столько. Нет, гораздо меньше!

Я рассмеялся: всего, что угодно, мог ожидать, но только не этого.

– Я об этом не думал, но, наверно, так оно и есть. Ну и сколько же я на самом деле стоил Лоранс ежемесячно, конечно, примерно?

– Гораздо меньше! Ну гораздо меньше! – разволновалась посерьезневшая Одиль. – Давайте посчитаем?..

И она уже схватилась за счетную машинку, но я остановил ее:

– Да нет же! Я пошутил… Действительно пошутил! Во всяком случае, Одиль, я бесконечно рад. Значит, у Лоранс не просто счастливый брак, но и выгодная сделка! Что ж, тем лучше! Раз уж я представляю собой выгодное капиталовложение…

Одиль понурила голову – то ли от смущения, то ли от испуга.

– Я вам сказала это, Венсан, по дружбе…

– Очень мило, славная моя Одиль, и я вам страшно благодарен. Разумеется, я слова не скажу Лоранс. В худшем случае, если уж придется, навру, что сам все посчитал.

Мы помолчали; наконец Одиль решилась:

– Венсан, хотела вам сказать… Лоранс, как все женщины, счету в банке предпочла бы от вас подарок, счет – это как-то бездушно! Не сомневайтесь, тут все жены похожи друг на друга.

– Но только не моя! Не Лоранс! Я женился на редкостном существе, – отчеканил я, как альтруист, надеясь, что большинство жен-кормилиц все-таки холят и лелеют своих мужей, а не скручивают их дома в бараний рог.

– А почему у вас нет детей? – спросила Одиль, когда я уже выходил из комнаты.

Я не ответил. Еще вчера я, может быть, сказал бы ей: «Мы об этом думаем», – но это неправда. Мы об этом никогда не думали. Или, скорее, Лоранс сама все обдумала и решила, что ей не нужна еще одна игрушка, пусть маленькая, – хватит с нее и большой. Может быть, она испугалась, что маленькая игрушка получится очаровательной и станет отвлекать на себя внимание большой. Ну а потом, в ее семье от бедняков детей не заводили; всему свои границы, даже мезальянсу. В некоторых случаях можно обойтись и без детей.

Мещанские, но, в общем-то, верные расчеты Одиль никак не выходили у меня из головы: да, Лоранс, пожалуй, заключила выгодную сделку, и только лишь на первый взгляд рискованную. Если уж все взвесить, ел я мало, притязаний у меня никаких, худющий, нетребовательный в одежде. Случались, конечно, и дорогие покупки, например машина, золотые запонки (целых четыре пары!), даже фотоаппарат, теперь, правда, уже не модной марки, но работает отлично. Вот, кажется, и все… ну на самом деле, не перевесят же в ее пользу мои карманные деньги… «Какой ужас! – подумал я. – Какой ужас все эти подсчеты, даже если делать их в шутку! Какой дурной вкус! Ну зачем…» Пусть она и виновата, пусть Лоранс в ответе за все это, я так мелочиться не должен. Хватит с меня этой квартиры-западни, комнатки, где я так часто задыхался от ее… любви, хватит с меня всего этого заколдованного пространства, где вокруг сплошь закрытые ставни, замкнутые лица. В конце концов, как же мне было здесь одиноко все эти годы! Одиноко… Некому улыбнуться, не с кем поделиться мыслью. Вместе мы издавали только крики животного удовольствия, да и то ни разу одновременно… Я отвернулся к стене, чтобы наказать себя, чтобы заткнулся этот резкий, гнусный голос, который все время звучит во мне, размышляет, – слушать его нельзя, но и невозможно отвязаться…