Петербуржский ковчег - Сергей Зайцев

Федор Лукич был невероятно сладострастен, хотя под конец жизни и неспособен уже на альковные подвиги. Не в силах совершить такой подвиг, он любил хотя бы посмотреть...

Здесь Милодора замолчала на минуту, отвернула лицо от света.

... Об этом так трудно рассказывать! Но что было — то было... Старый супруг заставлял Милодору обнажаться и подолгу смотрел на нее, обнаженную... Ее поначалу сильно пугало это, потом она привыкла... Однако прошло какое-то время, и старый Шмидт перестал удовлетворяться созерцанием прелестей молоденькой жены. Он тосковал, ему бы еще раз жениться — разнообразия не хватало...

Федор Лукич долгие вечера простаивал у окна, разглядывая снующих по тротуару девиц. Он даже велел дворнику Антипу вырубить разросшийся боярышник у ограды, чтобы иметь возможность лицезреть нежные щиколотки юных горожанок... Федору Лукичу пора бы уж было позаботиться о душе, подумать о предстоящей встрече с Богом, а он все засматривался на молоденьких девиц, — как будто недобрал общения с ними в молодости.

Замужняя жизнь Милодоры была коротка. Сама Милодора не могла бы прибавить к этой фразе «увы»... Сначала у Федора Лукича что-то случилось с нервами: он постоянно прикусывал одну щеку. Потом на эту же сторону его парализовало. Он лежал в параличе с полгода, пожелтел, иссох... Бог не даровал ему легкую смерть. Федор Лукич умирал несколько дней: то приходя в сознание, то возвращаясь в забытье. Верная долгу молодая супруга все это время не отходила от постели умирающего. Как бы дурно она ни относилась к мужу, сейчас это значения не имело: она меняла под ним белье, обтирала тощий зад супруга, брила, поила с ложечки, кормила жидкой кашкой, поправляла на челе колпак... А Федор Лукич, все реже приходя в себя, смотрел на Милодору с едва скрываемой ненавистью. Парализованный Шмидт не мог уже побурчать, не мог произнести ни слова; поэтому для Милодоры так и осталось загадкой: по какой же причине умирающий супруг так возненавидел ее перед смертью; быть может, он путал ее с первой женой, бежавшей с ловким шулером?.. А может, ненавидел именно Милодору — за цветущую молодость ее, за предстоящие без него многие дни ее жизни, за то, что красота юной супруги (его, старого Шмидта, несомненное достояние) достанется кому-то другому — какому-нибудь ловкому хлыщу из тех, у которых за душой ни шиша, но зато язык подвешен...

Аполлон проявил живой интерес к прошлому Милодоры — и это выглядело подкупающе. Милодора рассказывала с удовольствием. Всякий, кому нечего скрывать, говорит о себе с удовольствием...

Уютно тикали напольные венецианские часы, мелодично ударяли куранты... Аполлон удивлялся тем тонкостям, какие подмечал в неспешном рассказе Милодоры...

... Милодора, в девичестве Степанова, была дочь гвардейца, погибшего в русско-шведскую кампанию 1809 года в Финляндии. Предки Милодоры по отцу — из архангельских купцов. Правительство в XVIII веке наиболее богатых купцов селило в Петербург и «зачисляло» во дворянство. Так первые Степановы оказались в северной столице и сподобились дворянского чина. Однако, не успев окрепнуть на новой почве, не приспособившись к новым условиям, эти новоявленные дворяне обеднели...

У Милодоры были еще две старшие сестры. В детстве, как водится в домах небогатых, все три сестры спали в одной большой постели. Но старшие сестры умерли. Одна — в возрасте двенадцати лет, а другая — в возрасте восемнадцати лет. Их звали как в Житиях: Митродора и Нимфодора... Сестер своих Милодора помнила не очень хорошо. Если бы не портретики в медальонах, стерлись бы в памяти лица. А вот похороны их запомнились крепко.

Кто задумывался над метаморфозами, происходящими с девушками, не мог не прийти к наблюдению: девушка становится красивой, когда в ее внешности появляется некая дьяволинка. А как дьяволинка появилась, считай, девушка готова к браку. В Милодоре дьяволинка появилась рано — ей едва исполнилось двенадцать лет. Девушка (она была уже именно девушка) и сама однажды заметила, что к ней изменилось отношение окружающих... Сначала ее вдруг стал замечать дворник — провожать взглядом, — потом перестали задирать соседские мальчишки... Оценивающим удивленным взглядом стали одаривать материны ухажеры (мать Милодоры была женщина очень видная и опрятная, и ухажеров было много). Один из ухажеров с нагловатыми навыкате глазами как-то пожаловал Милодоре пятак и попросил за то показать коленку. Милодора показала, совсем глупая девочка была; потом едва отвязалась от наглеца, у которого оказалось пятаков с лишком...

Кстати сказать, о той самой дьяволинке: древние египтянки, чтобы расширить зрачки и придать таинственный блеск глазам, капали в них сок из растения «сонная одурь», впоследствии получившего название белладонны. Матушка Милодоры скорее всего не знала таких исторических тонкостей, равно как и не знала, что хитрость сия известна была еще египтянкам. Но из жизненного опыта она знала про действие сока белладонны. И иногда использовала его — закапывала себе в глаза. У нее в юности была подружка — француженка. Поверенная во все сердечные тайны. Каким-то ветром занесло ее в Россию, как, впрочем, заносило многих и иногда весьма достойных людей (вот Дидро, например, или баронессу де Сталь, а также Иоганна-Готфрида Зейме, Фридриха Крейцвальда и прочих)... Эта девица была что называется оторви-да-брось!... Авантюристка, каких еще поискать. Вероятнее всего, именно от нее мать Милодоры почерпнула знание о действии сока белладонны. Та француженка умерла в молодом возрасте и умерла глупо: выдавила прыщик на верхней губе и от того у нее стало заражение крови...

Когда Милодоре исполнилось четырнадцать лет, ее и мать пригласил к себе господин Шмидт — будущий муж Милодоры (но он и матери ее годился в отцы). Господин Шмидт давно разглядел дьяволинку Милодоры, был глазастый на этот счет, и та не давала ему покоя. От той дьяволинки отталкивались все его похотливые мысли... Господин Шмидт обсмотрел Милодору и спереди, и сзади; и глянул, будто ненароком, за кружевной воротничок, и едва не полез под юбку. Впрочем сдержался — не иначе смутило его присутствие матушки Милодоры... Разговаривал он с гостьями вкрадчивым голосом. Попотчевал обедом, приготовленным мастерски: легкий французский бульон и индюк с цикорием. Милодору и ее матушку, не знавших постоянного достатка и не привыкших к роскоши, просто потрясло то, что в этом доме согревали тарелки перед тем, как наливать в них бульон... Удовлетворенный осмотром, господин Шмидт дал Милодоре коробку леденцов. Пока Милодора наслаждалась лакомством (при этом «сосулька» постукивала о ее зубки), Федор Лукич разглагольствовал о том о сем: о ценах на древесину, о газовых фонарях, которые хотят установить в столицах, о низких нравах нынешней молодежи, не знающей, что такое долг и что такое честь, о галломании, которая опять набирает силу... Говоря, он холодно и внимательно поглядывал на Милодору из-под стариковских бровей. Потом вдруг любопытствовал, не сбавляет ли мать дочери годков, точно ли Милодоре четырнадцать?.. Матушка подтвердила — уж, разумеется, она догадывалась (да, пожалуй, и знала наверняка), к чему все эти вопросы и само приглашение в гости. Но что у матушки было в ту пору на уме — тайна. Не исключено, что заботила ее в первую очередь не дочери судьба, а судьба ее собственная. Надо было сбыть с рук взрослеющую дочь, все более отвлекающую на себя внимание выгодных кавалеров. В последние годы Милодора и ее мать жили не очень хорошо, все меньше ладили друг с другом. И мать все чаще ставила дочку коленями на гречневую крупу... Ах как безжалостно крупа впивалась в нежные коленки — как будто прорастала в них!... Естественно, любви к матери подобные экзекуции не прибавляли... Матушка, несколько раздраженно поглядывая на дочку, с наслаждением сосущую леденцы, подтвердила, что ей четырнадцать. Господин Шмидт вздохнул: слишком молода (в смысле годков, разумеется; в смысле же развитости форм — все было просто прекрасно), а ждать еще год-два — риск немалый... Господин Шмидт не досказал, но у него на лице было написано: либо помрешь, либо из-под носа девку уведут. Студент какой-нибудь с умными очками или лихой ямщик в красной рубахе... И не стал Федор Лукич с важным делом тянуть. Подучил мать прибавить дочери годков, а через месяц-другой повел невесту под венец. Дал за нее немного денег. Матушка Милодоры, пересчитывая деньги, вздыхала и поминала народную мудрость: «Как нам покупать — так дорого, как нам продавать — так дешево».

Еще вчера мамаша ставила Милодору коленями на гречневую крупу, а уже сегодня отдавала замуж — надевала ей на прибранную головку белоснежный венец. Тайком от дочери смахивала у себя с ресницы слезу... И крутила напропалую любовь с гувернером.

Матушка говорила Милодоре, чтоб та радовалась — ведь очень удачно вышла замуж; не всякой девице так везет в жизни, чтоб почтенный состоятельный человек положил на нее глаз... Матушка говаривала: «Главное женское дело в жизни — удачно выйти замуж. А дальше — как салазки по накатанной горке»... Но Милодора, глупая, пугалась: то, что гнусный старик проделывал с ней в постели, не могло не напугать. Господин Шмидт совсем не жалел ее, думал только о себе, о своих удовольствиях и нуждах. Он говорил о любви, но Милодора не знала никакой любви; он говорил о красоте, но Милодора красоты не видела ни в отвислых щеках супруга, ни в его костлявой груди; он говорил о наслаждении, а она никакого наслаждения не ощущала — только боль и унижение. Все было так мерзко, грязно... все пахло потом... И еще эти противные стариковские слюни на губах!...