Кутузов - Леонтий Раковский

— Что это? Опять ранили? Ах ты господи!

Резвой бежал изо всех сил. Янычарские пули визжали вокруг.

Когда капитан подбежал к группе егерей, склонившихся над упавшим командиром, он увидел: по щеке Михаила Илларионовича на мундир льется кровь.

— Неужели снова в голову? — с отчаянием вырвалось у Резвого.

— В голову, — ответил кто-то.

— Басурманы давно уже перестали стрелять Михайле Ларивоновичу в грудь: знают, что она у него каменная. Почали метить в голову!

— Не ждите носилок. Несите так! — приказал капитан, а сам кинулся вперед, потому что натиск турок не ослабевал и батарее угрожала опасность.

Турецкая вылазка была отбита, но командир бугских егерей генерал-майор Кутузов лежал без чувств: пуля, ударив в щеку, вышла в затылок.

И на следующий день, 19 августа, находившийся при Потемкине австрийский генерал принц де Линь, отправляя донесение императору Иосифу, написал:

"Принц Ангальт сменил генерала Кутузова, того самого, у которого в прошлую войну голова была насквозь прострелена пулею позади глаз и который, по беспримерному счастию, не лишился зрения. Вчера этот генерал получил другую, подобную той, рану в голову же, пониже глаз, и умрет сегодня или завтра".

После дела 18 августа весь русский лагерь беспокоился об одном: останется ли в живых генерал-майор Михаил Кутузов?

Егерский лекарь, лысый немец Баллод, не надеялся на выздоровление. Первая рана была смертельна, а теперь пуля снова прошла через голову.

— Дфа раза чуда не пыфайт! — говорил он.

Но егеря почему-то надеялись.

— Ларивоныч поборет! Даст бог, выживет!

Прошли сутки — генерал Кутузов не умер.

Прошла неделя — генерал Кутузов живет.

И так побежал день за днем…

Императрица Екатерина три раза справлялась в письмах к Потемкину о здоровье Михаила Илларионовича, писала: "Я весьма жалею о его ранах".

Кутузов снова удивил всех врачей: и рядовых — полковых и главного лекаря потемкинской армии, известного парижского хирурга Массо, удивил весь мир — он выздоравливал от ужасной, смертельной раны.

Массо, убедившись наконец в том, что этот невероятно живучий русский генерал не умрет, донес императрице Екатерине:

"Должно полагать, что судьба назначает генерала Кутузова к чему-либо необычайному, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам науки медицинской".

В последних числах ноября 1788 года генерал-майор Кутузов возвратился из Елисаветграда, где он лежал в госпитале, в лагерь под Очаков.

Рана совершенно зажила.

Стояла стужа, мороз. Вместо палаток степь покрылась холмами: люди укрылись в землянки. Только бедные лошади кавалерии дрогли на ветру.

Егеря, увидев своего командира, были вне себя от радости:

— Видал: жив-здоров! А то каркала немчура: помрет!

— Кого так, загодя, хоронят, тот долго живет!

— Русский человек — живуч!

— А Михайла Ларивоныч — такой, как был! Не переменился!

— Правый глаз чуть маленечко вроде скашиват…

— Это ничего! Ему, брат, не жениться — давно женат!

Кутузов осмотрел своих егерей. Солдатам было нелегко: мерзли в траншеях, коченели от холода, стоя на часах, а возвратившись к себе в землянку, тоже не находили тепла.

Егеря просили генерала:

— Скорее бы, ваше превосходительство, на штурм! Хоть кровушку-то согреть!

Кутузов остановился у своего старого приятеля — капитана Резвого. Генерал не захотел поместиться у принца Ангальта, который после ранения Кутузова был временно назначен командиром бугских егерей.

— Пока мне сделают землянку, я поживу с тобой, Павел Андреевич, — сказал он капитану.

— Милости прошу, Михаил Ларионович, пожалуйста! Моя землянка не хуже принцевой. Только вместо ковров в ней одни рогожи!

— Нет, у тебя ничего, — осматривал землянку Резвого генерал. — Вон и потолок из досок…

— Много труда стоило, Михаил Ларионович, лес найти. За два эти бревна, — хлопнул капитан ладонью по столбу, подпиравшему потолок, — я заплатил — не поверите — четыре рубля! А перекладины мы из старых телег соорудили. Голь на выдумки хитра!

— Я и говорю: землянка ничего, только сыровато поди…

— Сырость есть. Хоть и песок, а все-таки — яма… Но ждать осталось недолго: не позже Николина дня пойдем на штурм Очакова. Все говорят.

— Вот я и поспел! — улыбнулся Кутузов.

— Теперь-то хоть будьте поосторожнее, Михаил Ларионович!

— Пуля угодит во всякого — и в труса, и в храбреца! А как же Очаков?

— Держится, да уж не тот. Позавчера вышел на левом фланге к батарее старый турок. Говорит по-русски: долго ли, спрашивает, будете стоять под Очаковом? А наши егеря смеются: хоть целую зиму, пока не сдадитесь… Не сладко и туркам. Как-то в октябре наши сделали большой пожар в Очакове, такой черный дым валил. Пленные турки говорили: хлебный магазин горит. У турок голод: доедают лошадей, собираются приняться за собак и кошек.

— У нас, видно, тоже негусто с хлебушком?

— Не очень. Как ударили морозы да пошел снег, много скота пало. У маркитантов цены на все еще повысились: морковку и ту стали на штуки продавать.

— А что делается в штабе фельдмаршала?

— Эх, — досадливо махнул рукой капитан. — Коварство да хитрость. Всяк старается всклепать на другого пороки, коими заражен сам. Да только и слышишь: тот сорвал уже за нонешнюю кампанию два чина, а тот получил такой-то орден. И все больше иностранцы ловят рыбку в мутной воде…

— Не слыхал ли, как Анжели?

— Выслали, как французского шпиона.

— Наконец-то. Давно пора! А что, Павел Андреевич, фельдмаршал тоже в землянке живет?

— В землянке. У него, сказывают, много отменно хороших покоев. Печи изразцовые, ковры, зеркала. Жить можно!

— Ну вот я сейчас все это увижу сам, — сказал Кутузов, собираясь явиться к фельдмаршалу Потемкину.

Мокрая, холодная осень сменилась ранней зимой.

По осени армия Потемкина страдала от слякоти и непролазной грязи, а теперь стала терпеть от лютой стужи. Зима пришла раньше и суровее обычного.

Маркитанты жаловались: такой зимы в этих местах не запомнит никто. Градусник у больших парчовых палаток главнокомандующего показывал 20 градусов ниже нуля. Степь покрылась снегом. Кое-где блестел ледок. Замерзли реки и лиман перед Очаковом. Солдаты без опаски ходили по прозрачному в воздушных пупырышках льду.

Топлива не хватало — жгли все, что могло гореть: тростник, старый бурьян, конский помет. Каждый день замерзало в настывших землянках и на постах до сорока человек.

А Потемкин все не решался на штурм, хотя даже Екатерина II писала ему: "Для сбережения людей — расчет самый неверный поздняя кампания, а особливо в местах, где продовольствие так затруднительно и есть лишение всех нужных потребностей. Филантропия не всегда бывает кстати".

Потемкин все еще надеялся на какое-то чудо, на то, что упрямому сераскиру Гуссейну-паше вдруг надоест сидеть в осаде и он сдастся. А хитрый Гуссейн-паша посылал в русский лагерь перебежчиков, чтобы они распространяли слухи, будто бы очаковский гарнизон готов сдаться и уже два раза пытался бунтовать, но паша не соглашается.

И Потемкин верил в эти вздорные слухи.

Михаил Илларионович смеялся над нехитрой уловкой Гуссейна-паши:

— Князь не знает турок и их упрямства. Осман все вытерпит, а не сдастся, — говорил он Резвому.

Потемкин пребывал в мрачнейшем настроении: он уже ясно видел, что зря прождал лето и осень. Крепость была все та же. Перед ней, на две с половиной версты, тянулись большие земляные укрепления — с моря ее защищал пятиугольный форт "Гассан-паша" с толстыми стенами; гарнизон был больше осаждающей русской армии.

Придворные прихлебатели и роскошные петербургские дамы, лето и начало осени жившие при ставке главнокомандующего, с первыми заморозками потянулись в столицу, как журавли к теплу.

Ставка главнокомандующего поскучнела.

Нерешительность Потемкина угнетала всех — солдат и офицеров. Мороз, стужа и ветер, холод и голод прочно держали в своих цепях русскую армию. Походило на то, что в осаде находятся не турки, а русские.

Армия роптала.

Пятого декабря мороз усилился до двадцати двух градусов.

Дежурный генерал Рахманов поутру доложил главнокомандующему, что на завтра не осталось ни полена дров. Вместе с ним явился с такою же невеселой новостью и обер-провиантмейстер генерал Каховский: сегодня армии роздан последний хлеб.

Зимний Никола не сулил ничего приятного.

Потемкин побледнел.

— Этот поганый городишко меня убьет! — зарычал он.

Выхода не оставалось — приходилось идти на штурм. Но Потемкин все еще продолжал упрямо верить во что-то. Он отправил к Гуссейну-паше еще одно предложение сдаться.