Героические злоключения Бальтазара Кобера - Фредерик Тристан

10

Фридрих Каммершульце и Бальтазар Кобер были доставлены в Нюрнберг под усиленной охраной и замкнуты в подземелье дворца Гогенцоллернов. Именно в этой ледяной темнице находился Якоб Циммерманн. В багаже Каммершульце действительно кое-что обнаружили: несколько страниц алхимического текста, а главное, Библию на древнееврейском языке. Этих найденных вещей оказалось достаточно, чтобы заподозрить его в колдовстве – преступлении, вполне официально входившем в компетенцию не только церковных, но и светских судов. Что же касается заметок, которые Бальтазар писал после своих встреч с Урсулой, то их сличили с копией, изъятой у Циммерманна. Было невозможно отрицать, что эти трое как-то связаны между собой.

Условия содержания их в тюрьме были отвратительны. Бальтазар проводил эти дни, призывая свою подругу, но она не приходила. Он знал, что мастерская лютниста находится на расстоянии лишь нескольких улиц от него, за высокими стенами, и удивлялся, что Урсула не отвечает на его страстные призывы. Поэтому вскоре наш друг впал в такое угнетенное состояние духа, что тюремщики, а потом и судьи, решили, что он потерял здравый рассудок. Поэтому они относились к нему как к подростку умственно отсталому, почти как к идиоту, но он этого даже не замечал.

Судебное обвинение сводилось, главным образом, к тому, что указанные трое принадлежали к одной организации, которая, по утверждению судей, боролась против христианства и против установленного порядка. Никто не отрицал, что позволено родиться евреем. Но человек крещенный не мог быть одновременно приверженцем алхимии и иудаизма и не копить злобу против Святой Религии. Разве они не были учениками Мюнцера? И как понимать это тесное единство между такими различными социальными группами, как плотники, уличные торговцы, золотых дел мастера, печатники? Разве это не доказательство, что деятельность этих людей носит подрывной характер?

Каммершульце строил свою защиту на чистосердечном признании. Это правда, он изучал алхимию, но алхимия – наука и никакой моральный закон не запрещает христианину заниматься наукой во благо человечества и во вящую славу Бога. Это правда, что он читал Священное Писание на древнееврейском языке, но разве запрещается христианину изучать Божье слово как можно более полно и как можно более точно? Разве не так поступали многочисленные отцы Церкви и Лютер? Что же касается братств, то они существуют уже сотни лет, и до сих пор никому не приходило в голову запретить их деятельность.

Они оставались замкнутыми в своей гробнице в течение восьми месяцев. Каммершульце и Циммерманна допрашивали, подвергали допросу с пристрастием, угрожали еще более серьезными пытками, но мучители не смогли добиться от них ничего, кроме подтверждения их преданности христианской вере. Что касается Бальтазара, то учитывая его юный возраст, его оставили гнить в темнице. Но тяжелее всего он переживал не нестерпимые условия своего содержания и даже не осознание того факта, что предательство фламандца угрожало арестом его друзей в Кобурге. Разлученный с учителем, он мечтал раскрыть свое измученное сердце в общении с Урсулой, но казалось, все о нем забыли, так как ни она, ни отец, ни Валентина, ни его брат-близнец больше к нему не являлись.

Позже Бальтазар Кобер опишет в «Книге изгнанника» то, что он назовет своими первыми «главными встречами в стране отсутствия» – она станет свидетельством гнетущего отчаяния, пережитого им в этой страшной яме, и тех испытаний, которые вынесло его больное сознание, пока продолжалась эта «нескончаемая ночь души».

«На сороковой день, когда я шел через пустыню, где даже песок был весь выметен, я встретил человека высокого роста, и он обратился ко мне со словами:

– Заблудший сын племени с двумястами сосцов, ты, чьи отец и мать умерли в муках, есть ли у тебя жена и потомство?

Я ответил:

– Нет у меня ни жены, ни потомства.

Он спросил опять:

– Ты, у кого нет ни жены, ни потомства, убогий и лишенный корней, похожий на лист, оторвавшийся от дерева, на что ты можешь надеяться?

Я ответил:

– Господин, вы разговариваете со мной, а значит, я здесь не один.

Он увел меня еще дальше в пустыню и говорил мне так:

– Ничей сын и отец пустоты, ты уже не больше, чем скелет. Вскоре твои кости высохнут и рассыплются в пыль. Какая будет разница между тобой и пустыней? Посмотри на звезды в небе. Они еще сияют, но как только ты прекратишь дышать, они погаснут и превратятся в лед. Даже солнце и луна исчезнут. Небо будет пустым, и это случится уже завтра, ибо время, кажущееся тебе огромным, – это всего лишь миг.

Я простерся ниц в пустыне и спросил:

– Если мой голос еще звучит, господин, и ты его слушаешь, значит, вся эта смерть и вся эта пустота, которые разверзлись справа и слева от меня, словно бездны, еще не превратили в камень последнее эхо от человека, не сгибающего спину в своем убожестве и страдании.

Он поднял меня и молвил:

– Ты не сгибаешь спину в своем одиночестве. И поэтому ты простерся ниц. Но хоть ты и одинок, твой голос дошел до меня через множество мертвецов, через множество пустот, как будто сильный ветер донес его до моих ушей. И я тебе говорю, ничей сын, отец пустоты: так как ты не сгибаешь спину в своем одиночестве и в своей простертости ниц, найдется отец, который примет тебя на краю твоей жизни, найдутся дети, которые будут поздравлять тебя на пиру, а звезды, луна и солнце вновь засияют в небе и будут там сверкать, искриться.

Я сказал этому человеку:

– Вот уже семь месяцев и сорок дней, как я пребываю в этой пустыне. Надо ли мне будет бродить столько же времени, чтобы отыскать воду и тех, которые ее пьют?

Он мне ответил:

– Вот уже семь раз по сорок дней и семь раз по сорок ночей, как ты бродишь по этой пустыне, где даже песок не задерживается, Но ты остаешься. Ты более цепок, чем ежевика и чертополох. Ничто не вырвет тебя из этой безводной почвы, ведь она тебе подходит.

В гневе я закричал:

– Кто смеет думать, будто бы я прилип к этой пустыне, как лишайник к своему камню? Неужели ради развлечения семь раз по сорок дней и семь раз по сорок ночей бродил я в этой тюрьме без стен, которой нет конца? Господин, ты знаешь, что я хочу отсюда выбраться, ибо если я чему-то и верен, так это желанию вернуться в свой родной край. Вот уже бесчисленное множество дней, как я не разговаривал на языке тех, которые произвели меня на свет.

Тогда он еще глубже увел меня в пустыню и так мне сказал:

– Видишь, насколько ты отделился от самого себя. У тебя нет больше имени, и знающие тебя не оборачиваются больше, когда ты проходишь. В зеркале ты не узнаешь своего лица. Ты спрашиваешь: «Кто это такой?»

И пришла ночь, и в небе я не увидел луны и звезд. Я понял, что разговаривавший со мной ушел. Свет, который освещал пустыню, исходил от него. Он ушел и воцарился мрак. Жгучий холод растекся по земле и пробрал меня до костей.

И тогда из глубины моего отчаянья поднялся древний стон и излился в таких словах:

– У тебя нет больше имени. У тебя его выдернули, словно зуб, и ты сейчас похож на безумца, наклоняющегося то вправо, то влево, или на пьяницу, не понимающего смысла своих собственных слов. У тебя нет больше лица. У тебя его оторвали, и тебе было так больно, что, казалось, ты сгораешь на вселенском костре, а сейчас на тебя словно одели кровавую маску, где ползают мухи, откладывая свои яйца, и где кишат черви. У тебя нет взгляда. Твои глаза вырвали под аккомпанемент пронзительных криков, эхо от которых до сих пор разносится по долине, отраженное от гор, и ты сейчас слеп, погруженный в самую черную тьму, какая только может быть, так как ты не видишь даже этого черного цвета. Чего же ты хочешь? У камней есть руки, рот, нос, уши и глаза, которых у тебя нет. Они слышат в самой своей глубине зов, которого ты не слышишь. Они различают свет, о существовании которого ты даже не догадываешься. Потому что у тебя нет больше имени, нет больше лица, ты потерял свой взгляд. Ты от всех отделен. Кто бросит тебе веревку, чтобы вытащить тебя на поверхность?

И я остался в этой ночи, чернейшей из всех ночей, остался в пустыне, где даже песок удержаться не может, замерзший и голый, словно недоношенный ребенок, которого плохая мать родила и бросила на произвол судьбы. И там, стыдясь самого себя, я бродил без цели вплоть до той минуты, когда, споткнувшись, упал на голые камни и остался там лежать, распростертый, похожий на рыбу, выброшенную на песок приливом. Я вопросил:

– О голос, только что звучавший из глубины моей груди, как ты был несправедлив ко мне! Но ты ко мне обращался, ты говорил, а теперь ты молчишь. Возвратись в мою грудь, обвиняй меня! Говори мне об одиночестве. Но, по крайней мере, ты будешь со мной, ты разделишь мое одиночество.

– И ты тоже оставь сам себя в одиночестве! – прозвучал страшный голос, и оттуда, из темной бездны, я ему ответил: