Волшебный корабль - Робин Хобб

Шелк стек из рук Альтии на пол, она потянулась и обняла тяжелые брусья, подпиравшие палубу над головой.

— О корабль, разве могут они теперь нас разделить? После всех этих лет, да еще теперь, когда ты вот-вот пробудишься! Нет! Ни у кого нет права отнять у нас это!.. — Она шептала и шептала, понимая, тем не менее, что нет никакой нужды говорить вслух; они с кораблем были достаточно близки, чтобы понимать друг друга без слов. И она могла бы поклясться: по телу «Проказницы» прошла ответная дрожь. — Мой отец того и хотел, — продолжала она. — Затем он и привел меня сюда малышкой, чтобы между нами возникла такая вот неразрывная связь, чтобы к тому времени, когда я повзрослею, а ты пробудишься, мы успели сродниться…

Корабль снова чуть заметно содрогнулся. Кто угодно другой не обратил бы внимания, но Альтия знала «Проказницу» слишком хорошо и правильно истолковала ее трепет. Закрыв глаза, она устремилась в свой корабль всем своим существом, посвящая его во все свои сомнения, печали, надежды и страхи.

И в ответ ощутила смутное, еще неоформленное движение спящей души корабля. Даже теперь «Проказница» как могла стремилась ободрить и утешить ее.

Альтия знала: минуют годы, и пробудившаяся «Проказница» сделает ее своей избранницей. Именно с нею она всего охотнее будет беседовать, ее рук на штурвале корабль будет всего вернее и охотнее слушаться. Альтия знала: ради нее «Проказница» обгонит попутный ветер и будет до последнего ломиться наперекор волнам. Вместе они станут разыскивать новые торговые пристани — и привозить оттуда диковины, от которых ахнут даже в отвыкшем удивляться Удачном. Вместе они сподобятся чудес, каких и в Дождевых Чащобах не видывали. А когда ей придет срок умереть — на капитанский мостик взойдет ее, Альтии, сын или дочь.

Уж не кто-нибудь из выродков Кайла.

Это она твердо пообещала и кораблю, и себе.

Вытерла слезы и наклонилась положить обратно шелковую ткань…

Он дремал на теплом песке…

Дремал?

Да, именно это слово обычно употреблялось людьми, но ему никогда не казалось, что оно верно описывало то времяпрепровождение, которому они предавались. И уж всяко не относилось к нему самому. Нет. Живые корабли не спят. Ему не было дано даже и этого избавления. Все, что он мог, — это отвлекаться, что-нибудь вспоминать и столь полно погружаться в минувшие переживания, что смертельная скука настоящего некоторое время для него как бы не существовала. У него даже была в прошлом любимая отдушина, к которой он чаще всего прибегал. Он, впрочем, даже не был уверен, что это его доподлинные воспоминания. С тех пор как у него отняли все тома бортовых журналов, память начала его подводить. Теперь в ней зияли форменные провалы, и все, что было «до», он никак не мог привести в соответствие со случившимся «после». Может, и к лучшему?

Итак, он дремал (или как там это называлось) на солнышке и выуживал из дырявых глубин памяти ощущения удовлетворения и тепла. И вот тихое поскребывание песка, облепившего корпус, мало-помалу сменилось для него иным, неуловимо похожим осязательным воспоминанием, название которому он никак не мог подобрать. Он, впрочем, не слишком-то и пытался. Спасибо и на том, что вновь переживаемый миг прошлого позволил ему на время почувствовать себя ухоженным, нежащимся в довольстве, и ему было тепло…

…Людские голоса, неожиданно зазвучавшие рядом, заставили его пробудиться.

— Так это он самый и есть? Прямо вот так тут и валялся? Не может быть! Все тридцать лет?…

Человек говорил с акцентом. Джамелиец, сонно подумал Совершенный[17]. И не откуда-нибудь, а из самой столицы — города Джамелии. Люди из южных провинций вечно глотают согласные на концах слов…

Откуда у него такие познания, теперь было и не вспомнить.

— Он самый, — отозвался второй голос. — Точно тебе говорю.

Этот человек был постарше.

— Не может быть, чтобы это тут тридцать лет пролежало, — снова заговорил молодой. — Корабль, вытащенный на берег и просто так брошенный, черви давным-давно в решето превратили бы. А остатки ракушками бы обросли!

— Твоя правда, Мингслей, — усмехнулся второй. — Только диводрево не гниет. И ракушками не обрастает. И никакой червяк его не берет. Это, кстати, одна из причин, по которой живые корабли так желанны для мореплавателей и стоят так дорого. Они служат поколениям и поколениям, а починки, в отличие от обычных, не требуют почти никакой. Да и в море умеют о себе позаботиться. Увидит такой кораблик, что на пути мель или скала, — и сам покричит рулевому. Некоторые даже с парусами управляться умеют… А какое другое судно? Разве предупредит тебя, что в трюме что-то сдвинулось или что его просто перегрузили и может дойти до беды? Не-ет, корабль, сработанный из диводрева, — это сущее чудо. Какой еще способен…

— Ясно. Я понял. Может, теперь объяснишь мне, с какой стати этакое чудо выволокли на берег и бросили?

В молодом голосе звучало явственное недоверие. Слушать своего старшего спутника развесив уши Мингслей определенно не собирался.

Совершенный очень хорошо представил себе, как этот старший пожимает плечами…

— Да ты же сам знаешь, до чего суеверный народ моряки. А у этого корабля была худая слава, уж так оно получилось. Худая до невозможности… Ладно, расскажу все без утайки, ведь если не я, так другие люди передадут. Его хоть и зовут «Совершенным», а угробил он кучу народу. В том числе и владельца своего, и хозяйского сына…

— Вот, значит, как, — призадумался Мингслей. — Ну, в любом случае, если даже я и куплю эту развалину, то в море на ней не пойду. И платить, как за настоящий корабль, не собираюсь… Честно признаться, я его хочу купить ради дерева. Уж больно много всякого разного болтают про диводрево. И не только про то, что-де корабли, сработанные из него, через некоторое время оживают и принимаются шевелиться и говорить. Это-то я и сам видел — в гавани. Ну, не то чтобы новоприбывшему вроде меня так уж обрадовались у Северной стены, где швартуются живые корабли, но как они разговаривают и двигаются — я видел. И сдается мне, что, раз уж здоровенное носовое изваяние на это способно, почему бы не проделать то же самое с маленьким резным изображением, а? Как по-твоему, сколько отвалили бы в Джамелии за такую диковину? Шевелящееся изображение, наделенное речью?…

— Понятия не имею, — замялся тот, что постарше.

— Конечно, не имеешь, — насмешливо фыркнул молодой. — Тебе такое и в голову-то не приходило, ведь так? Короче, давай выкладывай начистоту: почему этого до сих пор никто не сделал?

— Не знаю.

Ответ был слишком поспешным для правдивого или хотя бы правдоподобного.

— Так-так, — Мингслей был по-прежнему полон сомнений и подозрений. — Сколько времени на Проклятых Берегах существует Удачный — и ни одна живая душа не додумалась продавать диводрево кому-либо, кроме его обитателей. Причем токмо и единственно в виде живых кораблей… Так в чем же тут подвох? Что, кусок диводрева должен быть непременно большим, чтобы благополучно ожить — размером с корабль? Или его в соленой воде непременно надо вымачивать? Ну?…

— Ну… это… просто… просто никогда такого не делали, и все тут. Удачный, чтобы ты знал, — вообще довольно странное место, Мингслей. У нас тут свои традиции, свои всякие сказки-побасенки, ну и суеверий разных хватает. Когда пращуры наши ушли из Джамелии и попробовали осесть на Проклятых Берегах, многие из них… как бы это выразиться… пустились в такое рискованное предприятие единственно потому, что у них выбора-то особого не имелось. Одни с законом в неладах оказались, другие покрыли тяжким позором фамильные имена, а третьи самому сатрапу в немилость попали. Такие вот дела. Что-то вроде ссылки, понимай. Им ведь при отбытии так и сказали: кто выживет — получит по двести мер земли на семью и полную амнистию относительно прошлых делишек. А еще нам сатрап тогдашний клятвенно обещал, что в дела новых поселенцев вмешиваться не будет. И что сможем мы единолично торговать всякой всячиной, которую тут обнаружим. Ну а уж в благодарность за подобные милости пращуры сами выделили сатрапу во всех своих доходах половинную долю. И много-много лет все так честь честью и шло…

— А теперь — амба, — издевательски хохотнул Мингслей. — Да разве мог такой договор хоть сколько-нибудь продержаться? Сатрапы, они тоже ведь люди. А нынешний, Касго, видать, заглянул в свои сундуки и нашел, что деньжат там маловато для того веселого образа жизни, к которому он попривык, дожидаясь, пока батюшка приберется. Калсидийские травы, дарующие наслаждение, — они ведь не дешевенькие. К тому же привыкают к ним быстро, а раз привыкнув, на более слабые снадобья уже и смотреть не хотят. Вот он и решил продать право на торговлю в Удачном и вообще на Проклятых Берегах. Кому? А мне. И моим друзьям. Что ж, мы купили. И прибыли сюда. А здесь, я смотрю, нас не очень-то ласково принимают. Вы тут себя так ведете, словно мы последнюю корку хлеба у вас решили отнять. Хотя всем давно пора бы понять — чем оживленней делается торговля, тем она прибыльней! Да что далеко ходить? Вот валяется здесь этот корабль. Никому совершенно не нужный. По крайней мере, ты так утверждаешь. И вот я его желаю купить. Хочу живые деньги заплатить владельцу, кто бы он ни был. Да и ты внакладе не останешься, как посредник. А я получу здоровый кусок диводрева. Всем выгодно? Так в чем же загвоздка?