Поэзия зла - Лайза Рени Джонс

Дэйв смеется:

– Попала в самую точку. Приятно отдохнуть, Сэм.

– И тебе, Дэйв.

Я трогаюсь дальше вдоль стойки, а бариста за ней подает мне мой стакан.

На этом я обычно ухожу, но сегодня решаю занять здесь единственное свободное место. Оно оказывается удачно расположено в углу, с обзором всей кофейни. Если Поэт здесь и может сейчас меня видеть, я тоже хочу его лицезреть.

Я потягиваю кофе, который сегодня на редкость хорош, а сама разглядываю людей в помещении: парочка вечноулыбчивых японцев; двое парней в костюмах, спорящих над каким-то документом перед ними; троица подростков в бейсболках задом наперед; мужчина с вьющимися светло-каштановыми волосами, сидящий ко мне в профиль на другой стороне кофейни. Что-то в его облике меня цепляет. А еще какой-то лысый тип рядом с красивой блондинкой в нарядном розовом платье. Лысость объясняла бы отсутствие ДНК на месте преступления. Этот человек, возможно, привлек бы мое внимание, если б не одно обстоятельство: его внимание целиком направлено на блондинку – точнее, ее бюст. Здесь он определенно не ради меня.

Это все, что я успеваю сделать, прежде чем звонит мой сотовый. Мать-перемать, кто там еще… Я скидываю звонок и начинаю снимать кофейню на видео, не стесняясь и не торопясь. Да, такая вот я дерзкая, когда на кону стоят людские жизни.

Отснятое я сбрасываю Чаку с пояснением, что это такое, и, заручившись от него сигналом о получении, встаю. Попутно бросаю в мусорку пустой стакан и обнаруживаю, что все еще не могу как следует рассмотреть того кудрявого. В поисках лучшего ракурса начинаю медленно, ровной поступью продвигаться к двери и мимо него. С неожиданной резкостью он встает и поворачивается ко мне спиной, эффективно и как будто намеренно блокируя мне обзор.

Я разворачиваюсь и смотрю, как он направляется к урне возле стойки. Рослый, лет сорока с небольшим, то есть не молодой, но и не старый. Дать ему уйти, не выяснив, кто он такой, я не позволю.

Спешу за ним следом, хватаю за руку и спрашиваю, словно обозналась:

– Джо?

Он оборачивается, демонстрируя красный шрам на лице, больше похожий на родимое пятно, чем на свежую травму.

– Нет. Извините. Вы меня с кем-то спутали.

Он и вправду не тот. По крайней мере, не тот человек, которого свидетели видели на поэтическом вечере, – ведь никто из них не упомянул о шраме. Хотя шрам можно было скрыть под слоем макияжа, а сидел он на самых задах театра, где освещение тусклое…

– Вы не напомните, как вас зовут? – упорствую я. – Лицо что-то знакомое.

– Забыть меня не так-то легко. – Его лицо напрягается, и он отводит глаза, прежде чем снова встречается с моими. Тень смущения в его взгляде выказывает подоплеку: он говорит о шраме. – Вообще-то я Джес- си Роу.

Джесси Роу… Теперь я вижу: совсем нормальный и никакой не злыдень. Глупое наблюдение, не имеющее фактической ценности, но нутром я чую, что непременно узнала бы, если б он был тем самым. Моя рука, все это время не отпускавшая его, падает вниз.

– Обозналась… Извините, что побеспокоила. Хорошего дня.

Я отворачиваюсь и выхожу из кофейни, но со спокойствием не бóльшим, чем когда усаживалась за столик. Либо я после гибели отца стала параноиком и выхожу за рамки разумного, либо мои трепещущие паучьи чувства верны и Поэт здесь. И мне ненавистна та неуверенность, которая порождается этой мыслью. Никогда, никогда еще я не сомневалась в своих инстинктах – и вот нá тебе. Сомнение. Еще чего не хватало… Допускать к себе сомнения я не могу, потому что Поэт, черт возьми, сомнений в себе наверняка не испытывает.

Глава 17

Я сбрасываю Чаку сообщение насчет Джесси Роу с просьбой максимально быстро собрать на него информацию, после чего перехожу улицу и сажусь на скамейку, где собираюсь немного понаблюдать за людьми. Чак подтверждает получение и гриф срочности. Хочу написать еще и Лэнгу, но тут опять звонит мама, и на этот раз я отвечаю:

– Привет, мам.

– Ну наконец-то… Милая, как приятно тебя слышать!

Искренняя радость в ее голосе колет меня в самое сердце. Какая я все-таки стерва, что избегаю ее…

– Извини, что не отзвонилась. С головой ушла в работу. Как ты там? Как дела в целом?

– Трудно. Все еще очень тяжело… Ну а про себя что могу сказать? Загружена у себя в больнице. И даже хорошо, что вернулась к работе.

В больнице она работает администратором, который что ни день сталкивается со смертью. Мне действительно нужно быть с ней бережней.

– Лучше поговорить с тобой прямо сейчас, – добавляет мама. – Твои бабушка с дедушкой тоже были бы рады тебя видеть.

«Вот только дедушка уже не помнит, как меня зовут», – с болью думаю я.

– Вот было бы хорошо, если б ты поскорее приехала нас навестить…

Что сейчас реально исключено.

«Вот только дедушка не помнит моего имени», – сокрушенно думаю я.

Последнее, чего я хочу, так это засветить перед Поэтом мою семью. Что оставляет мне два варианта: честность – или же причинить матери боль еще более сильную, чем я уже причиняла ей своим молчанием. Я выбираю честность:

– Мам… Прямо сейчас я работаю над одним деликатным делом. Пытаюсь изловить кое-кого, кто, по моим прикидкам, скоро снова кого-нибудь убьет.

– Боже мой… Я вижу, ты снова нырнула в свои дела.

– Получается так, – откликаюсь я, наблюдая, как из кафе отчаливает тот лысик под руку со своей куклой.

– На самом деле это здорово, мам, – говорю я в продолжение сказанного. – Мне это было нужно. Видимо, так же, как и тебе, – перестать чувствовать страх. Эти монстры не заставят нас трястись под одеялом.

– Даже не знаю, как ты всем этим занимаешься. Ведь ты была там, рядом с ним…

Но там не была она, и, наверное, проблема частично в этом. Ее разум продолжает пытаться представить тот ужас, а затем отрицать, что он реален. Отец умер у меня на руках. Для меня никакого отрицания нет.

– Когда это произойдет, мы с тобой отпразднуем, потому что ты пустила меня в этот мир, а я пресекла новое убийство. Потому что ты помогла его остановить.

– Так вот в чем все дело? Не давать плохим парням вредить людям?

– Да, это так.

– Твой отец занимался этим всю свою жизнь.

Внутри меня начинает подниматься гнев; я сбиваю его, как сбивают с себя огонь.

Мимо пробегает мужчина в едко-зеленых