Клочья паутины - А. А. Морской

проговорили до утра. В эту ночь я убедился, что по всем этим вопросам у Фроси были прочно сложившиеся убеждения и взгляды, Она их почерпнула из реальной жизни, из Евангелия и из великой книги Природы, самостоятельно обдумала и перечувствовала их, и снова я оказался бессильным возражать ей. У Фроси была непоколебимая вера в свою правду и беспредельная любовь к Богу и своей божественной душе. К людям же она относилась безразлично, скорее с жалостью, отзывчивостью, чем с любовью. Единственное благо, которым дорожила Фрося, которое считала всегда самым ценным, самым дорогим, на которое, по ее мнению, никто не смел посягать — это сама жизнь и право жить по собственному желанию. Ее религия была чиста и проста и укладывалась в одной фразе, которую она очень часто повторяла: —„абы честно“. Все можно, только честно. И под словами „честно“ она понимала добросовестное, сердечное отношение к людям...

После этой ночи, мои отношения к Фросе изменились. Фрося белотелая, темпераментная проститутка, Фрося — любовница, уступила место Фросе — человеку, симпатичному, интересному, немного загадочному. Впервые мне захотелось познакомиться с этим человеком поближе... К сожалению, я слишком поздно об этом стал думать.

V.

Дни бежали быстрой вереницей, не принося ничего нового, так как Фрося снова замкнулась и больше ни сама не заводила таких разговоров, ни поддерживала начатые мною...

До моего отъезда оставалось всего несколько дней когда совершенно неожиданно разразился нелепый, бессмысленно жестокий финал этой истории. Еще накануне вечером мы весело смеялись, спорили, даже было поссорились с Фросей, совершенно не подозревая, что над нами уже носится призрак кровавой смерти, что наши слова, наши ласки — последние, что глупый случай уже стережет одного из нас...

Поссорились мы из-за того, что я, может быть, в неудачной форме, попросил Фросю перед отъездом принять от меня подарок. Она отказалась, я стал настаивать. Я решил, что с моей стороны будет „свинством“ не подарить ей ничего на память. Почему то я считал это очень важным и меня раздражало, что Фрося противится этому. В конце концов моя настойчивость показалась Фросе подозрительной, глаза ее заискрились, подбородок начал дрожать.

— Ты что ж это, заговорила она внезапно изменившимся злым голосом.

— Может быть расплатиться со мной этим хочешь за то, что я с тобой зиму прожила, любовницей была? Не поздно ли надумал? Или рассудил, что оптом дешевле выйдет? Нет уж, брось лучше! Если бы я к тебе из-за корысти ходила, так давно уже по счету потребовала. Я ведь „продажная“, у нас все на наличный расчет... А может быть, тебе неловко, что ты бесплатно пользовался „продажной“, удовольствие имел. Так это ты напрасно. Тогда и я тебе за то же самое заплатить должна. Значит мы и квиты... На такое дело, голубчик, таксы нет!..

Мне с трудом удалось успокоить Фросю; я уверял ее, что ничего подобного у меня и в мыслях не было, а в глубине души сознавал, что Фрося права в своих предположениях, что она инстинктивно поняла то, чего я сам не мог понять, но что заставляло меня быть таким настойчивым, что раздражалось и обижалось во мне, когда Фрося не желала брать подарка.

Я чувствовал себя глубоко виноватым пред Фросей, мне было стыдно, и, чтобы заглушить в себе и то и другое чувство, я стал говорить ей слова любви, хорошие, ласкающие слова, мягкие, благозвучные, выдуманные людьми, чтобы заменять ими настоящее искреннее чувство, которое можно испытывать, понимать, но нельзя передавать человеческой речью.

Фрося успокоилась, развеселилась, поверила мне, и ее ласки были горячей обыкновенного, и страсть ее, горячая, стихийная, постепенно нарастая, захватила меня, разбудила во мне зверя, затуманила голову, и эта наша последняя ночь пролетела в каком-то кошмаре, бешенстве физической любви, угаре сильнейшего опьянения, когда все ново, все прекрасно, все безудержно манит к себе, мозг горит и отказывается работать нормально, чтобы навеки не оцепенеть пред ужасной пучиной человеческой извращенности, чувственности и безумной красоты сладострастия...

Уже высоко стояло яркое южное солнце, рабочий день уже начался, когда обессиленные, изнемогшие, но все еще страстно влюбленные, бесконечно близкие друг другу, мы расстались в силу необходимости. И уже одетая Фрося снова прижималась ко мне своей упругой грудью и шептала: милый, не спи, я сейчас вернусь, не спи...

Ей необходимо было сбегать за угол, за свежими булками. Я знал, что сейчас я услышу ее быстрые шаги за стеной на улице, затем увижу, как мелькнет в окне ее беленькая фигурка, а через минуту она уже будет мчаться обратно и румяная, возбужденная ворвется ко мне на кровать, пахнущая свежим хлебом, и весенним утренним воздухом. И тело ее будет холодное, сильное, и это будет приятно по новому, и успокоит, и снова вернет уставшим мускулам их силу и гибкость.

Я знал все это заранее, и не хотел спать, ждал ее, и мне было хорошо, приятно, весело... Как вдруг резкий, зловещий звук выстрела раздамся где-то совсем близко...

Звук выстрела всегда производит на меня очень сильное, неприятное впечатление: мне слышится в нем голос чего-то бессмысленно-жестокого, непоправимого, безутешного, чувствуется липкий, противно приторный запах крови и зловонное дыхание смерти... Услыхав выстрел, я жду ужаса!

А на этот раз я остолбенел от выстрела! Мне сделалось страшно до боли, хотелось кричать, звать на помощь, я дико озирался, ничего не понимая, но чувствуя что-то ужасное. В это время за окном послышался тупой, массивный звук, как от падения тяжелого тела на мягкую землю и тихий стон, нежный, едва уловимый, пронесся по комнате.

Одеться, открыть окно, выскочить на улицу было делом одной минуты... В двух-трех шагах от окна, под деревьями, на мягкой зелени только что пробившейся травки, лежала Фрося. Глаза ее, еще не успевшие остекленеть, смело и весело смотрят вверх грудь выпятилась несколько вперед, голова гордо, закинулась. Платье ее не было ни смято, ни испачкано. Только у левой груди, в одном месте, ее беленькая кисейная рубашечка была слегка обожжена, а чрез пробитое пулей отверстие выступала медленно, как бы нехотя, тонкая алая струйка крови.

Фрося мертвая, спокойная, красивая лежала у моих ног, а несколько дальше по средине улицы медленно, как-то  сгорбившись уходил писарь, бессмысленно размахивая правой рукой, в которой блестел своей шлифованной сталью револьвер...

***

После Фроси я знал много женщин. Были и мимолетные увлечения, были и серьезные долгие связи. Но все эти женщины, среди которых были и дамы общества, и „эти дамы“, давно и основательно мною забыты. Каждая из них в