Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин

4

Что мы можем сказать о существовании исторических паттернов? Часто можно услышать, что история повторяется: в виде трагедии, в виде фарса или с причудливыми отклонениями от оригинала. Но это представление противоречит тому, как история понимается в Новое время: как история прогресса. Новое время, отмечал Вебер, основывается на коллективной вере, что история – непрерывный процесс, в ходе которого мы постоянно расширяем свои познания и совершенствуем технические методы освоения мира. В отличие от древних евреев и греков, считавших историю цикличной, характерная для Нового времени позиция предполагает, что время куда-то идет, что наши познания об окружающем мире и понимание того, как он устроен, расширяются с каждым поколением, что новые открытия отталкиваются от уже совершенных ранее – знания накапливаются, как богатства. Но почему же тогда перед нами из века в век встают одни и те же вопросы – и даже одни и те же метафоры? Например, как получилось, что метафора компьютера, придуманная специально для того, чтобы вынести за скобки метафизическую идею «души», возвращает нас к древним религиозным идеям о преодолении материи и бестелесном духе?

В пору зарождения кибернетики большинство ученых понимали, что обработка информации всегда происходит в определенном контексте и воплощается в той или иной физической форме. Однако, по мере того как амбиции кибернетики росли, требование учитывать контекст стало казаться помехой, не позволяющей новой дисциплине стать источником универсальных метафор. В своей книге «Как мы стали постчеловеками» Н. Кэтрин Хейлз отмечает, что именно на конференциях Macy по кибернетике – собраниях ведущих специалистов, которые проходили с 1946 по 1953 год, информация впервые выдвинулась на передний план и получила независимость от материального мира. Конференции были «радикально междисциплинарными» и охватывали широкий круг вопросов – от нейробиологии до электротехники, философии, семантики и психологии, поэтому докладчики старались представить результаты своей работы в максимально обобщенном виде – так, чтобы ими могли воспользоваться представители других дисциплин. В результате, утверждает Хейлз, понятие информации оказалось оторвано от контекста и превратилось в «явление, которое может перетекать из одной материальной среды в другую, не изменяя своей сущности». Теория информации Клода Шеннона лишила саму информацию смысла; во время конференций Macy информация отделилась и от материи. Попытка упростить и обобщить привела к тому, что информация стала пониматься как нечто практически нематериальное, «математическая величина, невесомая, как солнечный свет, движущаяся в разреженном царстве чистой вероятности, не привязанная к телам и не ограниченная физическими условиями», пишет Хейлз. Другими словами, она стала материалистической заменой души. Отношения между разумом и телом стали еще более шаткими в 1960-х годах с появлением функционалистских теорий сознания, настаивающих, что ментальные состояния могут быть «реализованы множеством способов» на основе любого носителя – биологического или механического. Хотя такое представление о сознании часто сравнивают с позицией Аристотеля, сторонники «оцифровки мозга», отталкиваясь от подобных представлений об идентичности, приходят к гораздо более радикальным выводам: они утверждают, что структуры нашего разума не только абстрактны и несводимы ни к чему другому, но и потенциально бессмертны.

Если бы в годы своего увлечения трансгуманизмом я была лучше осведомлена о его истории, то, возможно, усомнилась бы в картинах преображения, которые предлагало это учение. Но я узнала обо всех этих подробностях лишь много лет спустя. А в то время, по мере того как я подмечала все больше пересечений между идеями трансгуманизма и христианскими пророчествами, меня начала захватывать еще более конспирологическая теория: возможно, эти футуристические виде́ния не просто напоминают старые богословские концепции; возможно, это и есть те самые события, о которых пророчествовал Христос. Иисус говорил о будущем метафорами, которые были довольно туманными, а то и вовсе непонятными. Он говорил о грядущем Царствии, где смерть будет побеждена. Он обещал, что мы обретем новые тела, что мертвые воскреснут, что мы вознесемся на небо и пребудем с ним в вечности. А как же еще мог высший разум донести технологические понятия до слушателей I века, кроме как через притчи и таинственные изречения? Христу незачем было тратить силы на то, чтобы объяснять своим ученикам принципы устройства вычислительных машин или чертить кривую Мура на песке. Вместо этого он говорил: «Вы обретете новые тела», и «все сущее изменится до неузнаваемости», и «на земле, как и на небесах».

Не скрывалось ли за его словами нечто большее? В библейском колледже нам не рекомендовали трактовать доктрину imago Dei как намек на обожествление. Быть сотворенным по образу и подобию Божьему – не то же самое, что быть богом. Но я достаточно внимательно читала Библию, чтобы понимать: некоторые фрагменты подразумевали обратное. В Евангелии от Иоанна, когда фарисеи пытаются побить Христа камнями за то, что он объявил себя Богом, он цитирует один из псалмов в свою защиту. «Не написано ли в законе вашем: „Я сказал: вы – боги“?»[26] – говорит он. Позже в том же Евангелии Христос настаивает, что его сверхчеловеческие способности – исцелять больных и воскрешать мертвых – доступны каждому, кто имеет достаточно веры. «Истинно говорю вам, – обращается он к своим ученикам, – верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит»[27]. Первые его последователи восприняли эти обещания буквально. На протяжении всего I века ходили разговоры о том, как апостолы воскрешали людей из мертвых. Ученики Петра приписывали ему такую сверхъестественную мощь, что, как поговаривали, даже его тень исцеляла. Павел часто говорит о Христе как об архетипе или идеальном человеке, который открыл человечеству путь в новую жизнь. Христос был «вторым человеком» или «вторым Адамом», первым представителем нового человечества, не связанного оковами смертности.

Отцы Церкви тоже считали, что Христос стоял у истоков нового человечества. Иустин Мученик утверждал, что Христос пришел спасти людей, которых «считал достойными обо́жения», а Климент Александрийский считал, что Христос пришел на землю в облике смертного, «чтобы мы могли научиться от Человека, как человеку стать богом».

Восточная православная Церковь давно исповедует учение об обожении, но эта доктрина фигурирует и в работах некоторых западных богословов – в том числе и тех, перед кем мы преклонялись в евангелическом колледже. Богословие К. С. Льюиса было настолько пронизано верой в грядущее обожение, что он утверждал, будто в смертных можно разглядеть предвестия их будущей божественности. «Как поразительно жить среди богов, – пишет он в эссе „Бремя славы“, – зная, что самый скучный, самый жалкий из тех, кого мы видим, воссияет так, что сейчас мы бы этого и не вынесли»[28].

Льюис, как и многие христиане на протяжении веков, верил, что это преображение будет сверхъестественным: что Бог прославит своих последователей в конце времен. Но разве мы, люди, не ошибались снова и снова в толковании проповедей Христа? Его метафоры