Курорт - Антон Секисов

перцового облака, спокойно доехала до своей остановки, пока незнакомец рыдал и стонал. Олю ничем не проймешь. Хотя, может, и для нее существует последняя капля? Например, вдруг из-за санкций исчезнет любимый бальзам для губ.

– А чего ты вдруг позвонила? – уточнил Митя. Это был игривый вопрос, и Митя задал его без задней мысли, но тягостная пауза, которая возникла после него, слегка озадачила. Пауза длилась и длилась. Оля явно собиралась что-то сказать: что-то существенное. Но все не решалась.

«Хочет расстаться», – вдруг понял Митя. Он сел, потом опять встал. В голове затуманилось, и грудь сдавило.

– Оля?

– Нет, ничего, – сказала упавшим голосом. – Не могу говорить, надо идти. Еще созвонимся.

После этого разговора Митя принялся объедаться хлебом. Ел и ел, не в силах остановиться: местный хлеб – это какое-то чудо. Потом он лежал, весь покрытый крошками. Никаких мыслей не было, но в конце концов появилась одна: сходить в кондитерскую за тортом.

Подошел к двери и взялся за ручку, дернул несколько раз – дверь почему-то не поддавалась. Тогда рванул как следует, и ручка осталась в руках. Ручка была металлической, но сломалась легко, как соломинка. И как теперь быть? Митя долго стоял с этой ручкой в руке, пристально ее изучая. Бытовые неурядицы подкашивали Митю и дома, но тут, в условиях неопределенности и в чужой стране, это было настоящее бедствие. К кому бежать, к кому обращаться? Если даже Диме и Насте не удалось заманить к себе мастера на все руки Акаки, то на что надеяться Мите?

Митя смотрел на дырку в двери и чувствовал себя беззащитным. Как будто точно такая дыра образовалась и в нем. И в нее, в эту пробоину, хлынули все сомнения, вся тоска по России и налаженному быту и особенно – грусть по Оле. Он думал, что такое бывает только в фильмах про эмиграцию: березки и избы, Есенин и чуть ли не балалайки – в общем, весь этот ассортимент, так называемая клюква развесистая, разом возник и буквально парализовал. Митя почувствовал, что страшно устал. Он больше не может – не может без Оли и не может вообще. Он пробовал, но ничего не вышло. Эта реальность не принимает его. Какой смысл идти против себя, против судьбы, против вообще инерции жизни. «Вверх по лестнице, ведущей вниз» – был такой роман у одной американской писательницы.

Да и что он ей противопоставляет, этой инерции? Не какие-то твердые принципы, сформулированные внятно и четко, а, скорее, туманные ощущения. Впрочем, ощущения слишком отчетливые, чтобы их игнорировать. И Митя догадывался, что если он все же поддастся теперешним настроениям и вернется домой, то предаст в себе что-то существенное.

Он снова и снова думал об Оле. Митя никогда не питал к ней особенной страсти, и, очевидно, это было взаимно. Но за эти годы Оля заполнила собой всю материю жизни, подменила ее. Для него Оля была скорее средой, чем человеческим существом. Аурой, вне которой существование просто ущербно. Если бы не Оля, Митина жизнь сложилась бы совершенно иначе. Он собирался сделать карьеру писателя-фантаста. Идей у него было много, книг на восемь вперед. Митя мог спокойно писать, не работая, он прожил бы один. Но у Оли были запросы: еда, путешествия. И Митя устроился на работу ради нее. Теперь все зашло чересчур далеко, чтобы куда-то сворачивать. Надо быть вместе и вместе доживать эту жизнь: спокойно, с достоинством.

Митины пальцы отдельно от него самого уже набирали ей сообщение: «Я возвращаюсь. Беру билет на ближайший рейс». Набрал сообщение, а потом удалил. Решил, что все-таки переспит с этой идеей. Слишком волнующая, она взялась из ниоткуда: как будто не вызрела, а ее занесло извне, мимолетным ветром.

* * *

На следующий день пришел мастер Акаки – молодой парень с опухшей физиономией и порывистыми движениями, как будто все время готовый вспылить. Повертел сломавшуюся ручку и что-то сказал. Ни по-русски, ни по-английски Акаки не понимал, и приходилось общаться с помощью Гугл-переводчика. Выяснилось, что подходящей ручки, да и инструментов, у Акаки с собой нет, он вернется завтра.

«А может, все же сегодня?» – Митя набрал это сообщение в поле для текста, показал перевод. Акаки поморщился, взял телефон и набрал что-то в ответ. «Я не поклонник этого дела сегодня», – было указано в переводчике. Митя кивнул. В принципе, он уже почти смирился с жизнью без ручки. Пусть и вообще без двери, наплевать.

* * *

Ренат съездил в Батуми, где познакомился с девушкой, которую называл Цыганской Принцессой. Она действительно напоминала цыганку с черными волосами и черными сверкающими глазами. Теперь из его номера с утра и до вечера доносились то стоны, то смех, то ритмичный стук, то невнятные причитания, то посудный звон, то стук ломаемой мебели.

Митя сидел у Паши, они пили чай из пиал и слушали звуки любви за стенкой.

– Как там Стас? – спросил Митя.

– У него проблемы. Вчера пришли военком с участковым и ломились в дверь. Пытались вручить повестку. А он не служил. У него вообще непризывная категория: он же психически больной человек, приехал в Москву на лечение. Кричал им через замочную скважину: «Отстаньте! Я сумасшедший!» Они потоптались, ушли. Наверное, потом вернутся.

– Кошмар. Наш мир уничтожен, а кто-то радуется новому диаметру МЦД.

– Открылся-таки? Эх, сейчас бы мог ездить по прямой на работу: от «Динамо» в Сокольники. Минут за двадцать, наверное. А раньше тратил почти целый час.

* * *

Митя встретил Рената в кафе на набережной. Съели по рыбе и салат по-грузински. Ренат долго изучал Митю со спокойным, снисходительным видом, а потом сказал:

– Знаешь, что помогает во время депрессии? Личная гигиена. Слыхал про дезодорант?

Митя понюхал рубашку, но ничего не почувствовал. Раньше он бы очень смутился, но сейчас было, в сущности, наплевать. Митя вдруг осознал, что абсолютно оторван от той совокупности обстоятельств, которые составляют так называемую повседневную жизнь. Вместо десерта он заказал рюмку чачи и пиво.

– Не хочешь развеяться? – предложил Ренат. – Поехали в город на выходные.

– В город?

– Тбилиси.

– Ну можно. Давай.

* * *

Ренат выглядел очень нарядным: бладстоуны цвета dark olive, рубашка в горошек и однотонные брюки. Ну просто лирический герой группы «Браво». Ренат – последний романтик, когда-то с клещами в руках охотившийся на старух по ночам.

Теперь, сидя в мягком потрепанном кресле, он рассуждал о полиамории. Раньше считалось, что разврат позволителен только мужчине: якобы это предрасположенность, механизм природы. Мужчина может зачинать по три-четыре сотни детей в год, а значит, неосознанно стремится достичь таких цифр. Женщина же ограничена лишь одним (в крайнем случае двойней/тройней). Значит, блуд женщины – против природы: он идет не от плоти, это распутство ума. Но такая концепция устарела. Женщине тоже хочется кайфа, убежден Ренат, и к этим новым реалиям нужно привыкнуть. «Ведь жизнь, – изрек он, – достаточно коротка. А может оказаться еще короче. Мы живем в такое опасное время, не нужно откладывать жизнь на потом. Нужно спешить наслаждаться. Особенно в Грузии. Грузия – это родина кайфа. Меньше рефлексии, мой порнобарон».

Через проход сидели русские парень и девушка. Парень преподавал ей грузинский язык. «Если ты едешь в полном вагоне, то, перед тем как задеть человека плечом, говоришь: “Укацрават”. Если уже задела, то “Бодиши”». «Бодиши», – повторяла она с сильным акцентом, расщепляя это короткое слово на английское «боди» и русское «щи». Бодиши, укацрават. Извините, простите. «Оказавшись в Тбилиси, не забывай почаще произносить эти слова».

Всю дорогу Митя витал в детских воспоминаниях. Стук колес снова напомнил про Крым. Каждое лето он сперва с мамой и папой, а потом с мамой и отчимом – и всегда с кем-то четвертым, попутчиком, ехали к морю в купейном вагоне. Яйца вкрутую и курица и предчувствие чего-то волшебного. Поездку всегда омрачали украинские пограничники. Будили посреди ночи, светили фонариками в лицо, разговаривали недружелюбно, заставляли вывернуть вещи, подолгу копались в них. Было тревожно, и Митя чувствовал себя беженцем. Странная и неприятная процедура на полпути к раю.

Недавно друг детства продал квартиру в Москве и купил дом в Ялте. «Сейчас не лучший