Память и имя - Наталья Драгунская

– Так ты решила избавляться завтра, здесь? – дрожащим голосом задала вопрос Бэлла (страшное слово «аборт» она произнести не могла).

– Да, – тихо, не сказала, прошелестела Галя. – Бэлле показалось, что она вот-вот заплачет. – Ну, я пошла.

– Oставайся ночевать, на улицах сейчас опасно, не уходи.

– Не пойду, – легко согласилась Галя.

Они легли вместе с Бэллой на брошенной на пол старой перине и долго не могли заснуть, ворочались и вздыхали.

Доктор Сухов пришёл ровно в десять. Он был их хороший знакомый, лет двадцать уже, с тех пор, как они переехали в Москву, лечил от разных болячек, и поэтому, когда Галя позвонила, откликнулся незамедлительно. Нина с Любой увели детей в пятиметровку, а мать с Бэллой остались ассистировать. Со стола сняли скатерть и вместо неё положили принесенную доктором клеёнку; он велел матери нагреть воды, сам прокипятил на керогазе, принесенном из кухни, устрашающего вида ножницы, щипцы, зонд, зеркало и скальпель (Бэлла старалась на них не смотреть), разложил их на чистой марлечке, потом открыл бутыль со спиртом, налил его на три пальца в стакан, долил до краев водой и поднес к Галиному лицу:

– Выпей, голубушка, да не бойся, жива будешь!

Она, стуча зубами о стекло, выпила. Потом легла на стол, задрала халат до пояса – обнажилось бедное, беззащитное, жёлтое в пробивающемся через плотно задернутые шторы свете дня и электрической лампочки тело – врач подошел к столу, мать встала по правую руку от него, комната вдруг закружилась, и Бэлла едва успела присесть на диван, как всё пропало. Пришла она в себя от Галиных стонов и запаха крови. Она посмотрела в направлении стола. Галя, бледная, как мертвец, с закушенными губами лежала на нём, а доктор доставал из неё какие-то кровавые ошмётки, которые ещё недавно были ее ребенком. Ненависть против несправедливости жизни, против Романа, который был частью этой несправедливости, жалость к сестре, за эту несправедливость расплачивающуюся, к матери, которая должна была видеть, как кромсают её дочь, и не только видеть, но и помогать этому, поднялась к самому горлу, грозя вот – вот вылиться наружу. Понимая, что выходить в коридор нельзя, а то, не дай Бог, соседи узнают и ещё чего доброго сообщат, куда надо (советское законодательство за аборты карало сурово!) она схватила таз, который стоял на полу, и, содрогаясь в мучительных конвульсиях, вырвала в него весь свой ужас, накопившийся в ней за последние четыре дня. Никто, ни мать, ни врач, даже не повернули головы в её сторону, и она была этому рада: стыдно было за свою слабость. Прошло ещё сколько-то времени. Наконец, врач бросил в лоток звякнувшие металлом щипцы и сказал, обращаясь к Гале:

– Ну, всё, голубушка, экзекуция закончена. Как ты себя чувствуешь, ничего?

– Ничего, – с трудом разлепив спёкшиеся губы, прошептала Галя.

– Ну и хорошо. Осторожненько слезай со стола, мы поможем, и ложись на диван. – Он указал на диван, на котором сидела Бэлла, и она вскочила, как ошпаренная. – Полежать придется денька два, постельный режим обязательный, если не хочешь осложнений. А если почувствуешь себя плохо, звони сразу! Это, – он показал на таз, полный крови и еще чего-то, легко узнаваемого, на что смотреть было невыносимо, – в брезентовый мешок и на помойку, сейчас же! И клеенку надо вымыть, я её с собой заберу.

Бэлла схватилась было за таз, но мать, посмотрев в Бэллино бледное лицо, отобрала его у нее, сказав:

– Нет, нет, я сама, а ты лучше клеенку вымой, доктору уходить надо.

После чего полезла в карман платья, вытащила свёрнутые в трубочку несколько бумажек и протянула врачу. Он с негодованием оттолкнул её руку:

– Не возьму, Анна Соломоновна, и не настаиваете! В такое время, как сейчас, денег не беру. Был рад помочь. Звоните, если что.

Галя пролежала у них не два дня, а целых десять: кровь никак не останавливалась, и Роман уехал в Казань без нее. Не мог не ехать. Происходила эвакуация золотого запаса, и за неподчинение распоряжениям и приказам военных властей можно было загреметь под трибунал. Два раза приходил доктор Сухов, озабоченно хмурился, нажимал на живот, лез зеркалом в истерзанные недра (Бэлла выходила из комнаты) и наконец, сказал, что если завтра, от силы послезавтра кровотечение не остановится, то процедуру придётся повторить. И, как бы убоявшись его слов, на следующий день все прекратилось, а ещё через день Галя собралась домой, но тут неожиданно приехал Семён. Похудевший и почерневший, он вошел в комнату, оглядел всех, обнял мать, сунул мальчишкам, сразу к нему бросившимся, по галете, которые он вынул из кармана шинели, увидел Галино бескровное лицо, безмолвно глянул на мать: что случилось? – она так же безмолвно качнула головой в ответ, и сказал голосом, не терпящим возражений:

– Я вчера ночью вернулся, послезавтра уезжаю на фронт опять. Сегодня утром был в Министерстве культуры, записал вас на эвакуацию в Омск, отправляетесь завтра с Ярославского вокзала. Вещи взять только самые необходимые, в основном тёплые, в Сибири уже зима. Ну и кастрюль пару, чайник, каждому по подушке, по одеялу там какому-нибудь, ну я не знаю, простыни. Ладно, разберётесь сами. В восемь быть на вокзале. Документы не забудьте. Ты куда? – обратился он к Бэлле, которая рванулась к двери.

– Я к Гале Поповой, сказать, что уезжаю, – запнулась…, – а можно и её тоже с нами?

– Что значит с нами, а её семья? – спросил Семен.

– А что её семья? Отец с мачехой и мачехиными дочерями эвакуировался две недели назад, ещё во время паники, а Галю оставил квартиру сторожить. Ты же знаешь, как они к ней относятся.

– Вот негодяи! Ладно, беги к ней, скажи, чтобы с вами завтра на вокзал явилась, я попытаюсь что-нибудь сделать. Нельзя ее одну оставлять, ни родных, никого. Ну, ладно, я пошёл. Завтра увидимся.

Галя Попова сидела в комнате и слушала пластинку Утёсова «Сердце, тебе не хочется покоя» [31]. Вокруг был разгром: кровати с непокрытыми в ржавых пятнах матрасами, совершенно пустой буфет с раскрытыми застеклёнными дверцами, шифоньер с болтающимися, освобождёнными от одежды вешалками.

– Собирайся! – на одном дыхании выпалила Бэлла. – Завтра в восемь утра на Ярославском вокзале.

Галя безучастно взглянула:

– Ты о чём?

– В эвакуацию поедешь вместе с нами. Сенечка велел тебя не оставлять.

В Галиных глазах мелькнуло какое-то подобие мысли.

– Правда, – недоверчиво спросила она, – вы, правда, меня с собой берете? – Родной отец бросил подыхать, а вы… – она заплакала.

– Ты нам не чужая и, вообще, кончай сырость разводить! – нарочито суровым голосом, боясь, что сама расплачется, приказала Бэлла, – а лучше собери тёплые вещи. Где они у тебя? – она подошла и пошире распахнула шифоньер. В нём одиноко висел голубой плащ.

– Мачеха мои зимние вещи тоже прихватила, пальто и всякое такое, сказала, что в Москве я всегда что-нибудь куплю, а они в эвакуации нет, – отвечая на безмолвный Бэллин взгляд, произнесла извиняющимся голосом Галя.

– А твой отец? Он ей разрешил?

– А ему на меня наплевать. Ему бы только, чтобы его не трогали. Иногда мне даже кажется, что я ему не родная, что меня подкинули.

– Ладно, о вопросах родства поговорим потом, а сейчас пошли к нам, у Нины, кажется, есть телогрейка.

Бэлла, братья, сёстры, мать

Собирались (хоть и скарба-то немного было, да народу семь человек!), до четырех утра, а в пять позвонил Семён и сказал, что грузовик придёт к шести, так что будьте готовы. Быстро подняли детей (Яшка сопротивлялся, не хотел вставать, сунули припасенную на такой случай конфету, Шурка, понимая ответственность момента, встал сам), одели, напоили горячей водой с хлебом и, как только услышали гуденье автомобиля, схватив узлы и чемоданы, вышли на мокрую после недавнего дождя, бледную, предрассветную улицу. В кузове уже сидели люди, безмолвно сдвинувшиеся, чтобы дать место ещё семерым, шоферская кабина тоже была занята: за мутным стеклом Бэлла рассмотрела Семёнову Ленку, с ярко накрашенным, несмотря на ранний час, ртом, которая даже головы в их сторону не повернула, всем своим видом выражая полное к ним равнодушие. Они ехали по опустевшим улицам, вглядываясь в их знакомые очертания, провожая глазами силуэты домов с вывесками, напоминающими о совсем недавней жизни, где утром в «Молочной» покупали в запотевших голубоватых бутылках кефир и молоко, а в «Булочной» батоны с нарезкой наверху и кирпичики чёрного, издающие немыслимый аромат свежеиспеченного хлеба; и общая мысль о том, что это может уйти навсегда, а, может быть, даже уже ушло, теснила сердца. Семен встречал их у входа на вокзал, стоял рядом с военным патрулем под гигантской, украшенной кружевным металлическим гребнем аркой, увидев их, замахал рукой, повёл на платформу, где стоял товарняк. Посадки ещё не было, толпа, ожидавшая её, роилась рядом. На Бэллу опять накатил страх: сейчас откроют двери и начнётся! Но ничего не началось. Военный патруль, после паники в Москве, видно, получивший приказ поддерживать порядок, дело своё знал. Около проводников встали по двое военные с винтовками, открылись двери, и началась проверка документов. Семен зашёл вместе с ними, быстро рассовал под полки их узлы и чемоданы, чтобы не стояли на проходе, усадил мать, Ленку и Нину с Яшкой внизу (остальные забрались на вторые полки, а Шурка с восторгом на третью), сунул матери деньги, перецеловал всех (Ленка, на время, забыв о своей неприступности, пустила слезу), взглянул на часы и побежал к выходу. Посадка шла долго: поезд утрамбовывался медленно. Наконец послышалось: «Граждане провожающие, просьба освободить вагоны, поезд отправляется», – люди посыпались из вагона на перрон, замахали прощально руками, принуждённо заулыбались, вытирая слезы, натужно заскрипели тормоза, пронзительно свистнул паровоз, выпуская пары, вагон качнуло, где-то зашёлся в плаче ребенок и… поехали. Какое-то время сидели молча: не было сил на разговоры. Первой заговорила мать: