Евгений Евтушенко. Все стихи - Евгений Евтушенко

1961

Евг. Евтушенко. Взмах руки. Стихи.

Москва: Молодая гвардия, 1962.

Одиночество

Как стыдно одному ходить в кинотеатрыбез друга, без подруги, без жены,где так сеансы все коротковатыи так их ожидания длинны!Как стыдно —     в нервной замкнутой войнес насмешливостью парочек в фойежевать, краснея, в уголке пирожное,как будто что-то в этом есть порочное…Мы, одиночества стесняясь,                    от тоскибросаемся в какие-то компании,и дружб никчемных обязательства кабальныепреследуют до гробовой доски.Компании нелепо образуются —в одних все пьют да пьют,                не образумятся.В других все заняты лишь тряпками и девками,а в третьих —      вроде спорами идейными,но приглядишься —          те же в них черты…Разнообразные формы суеты!То та,   то эта шумная компания…Из скольких я успел удрать —                       не счесть!Уже как будто в новом был капкане я,но вырвался,     на нем оставив шерсть.Я вырвался!     Ты спереди, пустыннаясвобода…     А на черта ты нужна!Ты милая,     но ты же и постылая,как нелюбимая и верная жена.А ты, любимая?        Как поживаешь ты?Избавилась ли ты от суеты;И чьи сейчас глаза твои раскосыеи плечи твои белые роскошные?Ты думаешь, что я, наверно, мщу,что я сейчас в такси куда-то мчу,но если я и мчу,     то где мне высадиться?Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!Со мною женщины в себя уходят,                         чувствуя,что мне они сейчас такие чуждые.На их коленях головой лежу,но я не им —        тебе принадлежу…А вот недавно был я у однойв невзрачном домике на улице Сенной.Пальто повесил я на жалкие рога.Под однобокой елкой      с лампочками тускленькими,посвечивая беленькими туфельками,сидела женщина,     как девочка, строга.Мне было так легко разрешеноприехать,     что я был самоуверени слишком упоенно современен —я не цветы привез ей,                  а вино.Но оказалось все —              куда сложней…Она молчала,      и совсем сиротскидве капельки прозрачных —                  две сережкимерцали в мочках розовых у ней.И, как больная, глядя так невнятноИ, поднявши тело детское свое,сказала глухо:       «Уходи…             Не надо…Я вижу —     ты не мой,           а ты — ее…»Меня любила девочка однас повадками мальчишескими дикими,с летящей челкой      и глазами-льдинками,от страха      и от нежности бледна.В Крыму мы были.        Ночью шла гроза,и девочка     под молниею магнийнойшептала мне:«Мой маленький!         Мой маленький!» —ладонью закрывая мне глаза.Вокруг все было жутко             и торжественно,и гром,    и моря стон глухонемой,и вдруг она,     полна прозренья женского,мне закричала:       «Ты не мой!              Не мой!»Прощай, любимая!           Я твой              угрюмо,                 верно,и одиночество —       всех верностей верней.Пусть на губах моих не тает вечнопрощальный снег от варежки твоей.Спасибо женщинам,       прекрасным и неверным,за то,  что это было все мгновенным,за то,  что их «прощай!» —           не «до свиданья!»,за то,  что, в лживости так царственно горды,даруют нам блаженные страданьяи одиночества прекрасные плоды.

1959

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

Ожидание

В прохладу волн загнавстада коров мычащих,сгибает стебли травжара в застывших чащах.

Прогретая горадымится пылью склонов.Коробится корау накаленных кленов.

Изнемогли поля,овраги истомились,и солнцу тополяуже сдались на милость.

Но все-таки тверды,сильны и горделивычего-то ждут сады,и ждут чего-то нивы.

Пусть влага с высотыеще не стала литься,но ждут ее сады,и ею бредят листья.

Пускай повсюду зной,и день томится в зное,но все живет грозой,и дышит все грозою.

1951

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Окно выходит в белые деревья…

Л. Мартынову

Окно выходит в белые деревья.Профессор долго смотрит на деревья.Он очень долго смотрит на деревьяи очень долго мел крошит в руке.Ведь это просто —правила деленья!А он забыл их —правила деленья!Забыл —подумать —правила деленья!Ошибка!Да!   Ошибка на доске!Мы все сидим сегодня по-другому,и слушаем и смотрим по-другому,да и нельзя сейчас не по-другому,и нам подсказка в этом не нужна.Ушла жена профессора из дому.Не знаем мы,куда ушла из дому,не знаем,отчего ушла из дому,а знаем только, что ушла она.В костюме и немодном и неновом, —как и всегда, немодном и неновом, —да, как всегда, немодном и неновом, —спускается профессор в гардероб.Он долго по карманам ищет номер:«Ну что такое?Где же этот номер?А может быть,не брал у вас я номер?Куда он делся?-Трет рукою лоб. —Ах, вот он!..Что ж,как видно, я старею,Не спорьте, тетя Маша,я старею.И что уж тут поделаешь —старею…»Мы слышим —дверь внизу скрипит за ним.Окно выходит в белые деревья,в большие и красивые деревья,но мы сейчас глядим не на деревья,мы молча на профессора глядим.Уходит он,сутулый,неумелый,под снегом,      мягко падающим в тишь.Уже и сам он,как деревья,белый,да, как деревья,совершенно белый,еще немного —и настолько белый,что среди нихего не разглядишь.

1955

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.

Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.

Ольховая сережка

Д. Батлер

Уронит ли ветер          в ладони сережку ольховую,начнет ли кукушка          сквозь крик поездов куковать,задумаюсь вновь,          и, как нанятый, жизнь истолковываюи вновь прихожу          к невозможности истолковать.Себя низвести          до пылиночки в звездной туманности,конечно, старо,          но поддельных величий умней,и нет униженья          в осознанной собственной малости —величие жизни          печально осознанно в ней.Сережка ольховая,          легкая, будто пуховая,но сдунешь ее —          все окажется в мире не так,а, видимо, жизнь          не такая уж вещь пустяковая,когда в ней ничто          не похоже на просто пустяк.Сережка ольховая          выше любого пророчества.Тот станет другим,          кто тихонько ее разломил.Пусть нам не дано          изменить все немедля, как хочется,—когда изменяемся мы,          изменяется мир.И мы переходим          в какое-то новое качествои вдаль отплываем          к неведомой новой земле,и не замечаем,          что начали странно покачиватьсяна новой воде          и совсем на другом корабле.Когда возникает          беззвездное чувство отчаленностиот тех берегов,          где рассветы с надеждой встречал,мой милый товарищ,          ей-богу, не надо отчаиваться —поверь в неизвестный,          пугающе черный причал.Не страшно вблизи          то, что часто пугает нас издали.Там тоже глаза, голоса,          огоньки сигарет.Немножко обвыкнешь,          и скрип этой призрачной пристанирасскажет тебе,          что единственной пристани нет.Яснеет душа,          переменами неозлобимая.Друзей, не понявших          и даже предавших,— прости.Прости и пойми,          если даже разлюбит любимая,сережкой ольховой          с ладони ее отпусти.И пристани новой не верь,          если станет прилипчивой.Призванье твое —          беспричальная дальняя даль.С шурупов сорвись,          если станешь привычно привинченный,и снова отчаль          и плыви по другую печаль.Пускай говорят:          «Ну когда он и впрямь образумится!»А ты не волнуйся —          всех сразу нельзя ублажить.Презренный резон:          «Все уляжется, все образуется…»Когда образуется все —          то и незачем жить.И необъяснимое —          это совсем не бессмыслица.Все переоценки          нимало смущать не должны,—ведь жизни цена          не понизится                    и не повысится —она неизменна тому,          чему нету цены.С чего это я?          Да с того, что одна бестолковаякукушка-болтушка          мне долгую жизнь ворожит.С чего это я?          Да с того, что сережка ольховаялежит на ладони и,          словно живая,                    дрожит…

1975