Путеводитель на Парнас - Константин Александрович Уткин

пешком до Кремля, был построен… никто не знает, когда он был построен. Вполне возможно, что никогда. Что он был всегда, как гранит литосферной плиты. Когда боярин Кучка возводил свои бревенчатые трехэтажные терема, в глухом бору, среди сосен в три обхвата уже стояло здание с кованой чугунной оградой, флигельками прислуги, конюшней и садом. Потом уже к ним присоседилась безумная Салтычиха, потом построили стену Белого города, поэтому и вход был со стороны Бронной, звеневшей молотами взмокших кузнецов.

В самом деле – неизвестно точно, когда построен особняк дяди Герцена – в том смысле, что Герцен был племянником, родившимся во время великого московского пожара. Поскольку бежать с младенцем не решились, то остались и отстояли дом и от огня, и от французов. Наверное.

В любом случае, зданий такого возраста в Москве не так уж и много – Монетный двор на Красной площади (ГУМ и Исторический музей – новодел, архитектурные сопляки, можно сказать), палаты стольника Бутурлина на Хитровом рынке, палаты певчих Крутицкого подворья там же, дом Остермана там же, само Крутицкое подворье на Таганке, Английский клуб на Тверской (бывший дом поэта Хераскова, масонский клуб)… и все, если мне память не изменяет.

То есть Нынешний литературный институт – само здание – старше большинства московских древних церквей, ровесник (а может, и постарше) стены Белого города, пережил ее снос и после разбивки Тверского бульвара перенес парадный въезд для карет на его сторону.

Грубо говоря, через этот трехэтажный особнячок прошла основательная часть русской литературы (Герцен родился, но к дяде вполне мог забегать Пушкин на чашку пунша после Английского клуба), весь Серебряный век – читали Маяковский, Есенин, Ахматова и прочие, вся советская литература – часть как преподаватели, часть как жильцы, часть как участники всяких жутких пролетарских ассоциаций. Тот же Платонов, например, жил, ходил пьяный по двору и стрелял сигареты у студентов. Мандельштам жил, и там же, в общаге, дал пощечину огромному Толстому.

Сейчас это шаблонный офис со стеклопакетами, пластиком везде, где можно и нельзя, духотой, влажностью и какой-то современной мертвечиной.

А я помню мраморные ступени, которые были вытерты до ложбинки миллионами ног, среди которых могли быть те же подошвы Пушкина, совершенно точно – Паустовского, Ахмадулиной, Евтушенко, Рубцова, Тряпкина и так далее и тому подобное. На форточках было волнистое стекло – а это признак того, что стекло отливали двести и больше лет назад, ровные, без волн, стекла научились делать на так давно. Институт пах древним деревом, паркет скрипел под ногами, аудитории больше напоминали комнаты, хотя, конечно, парты, доски и прочие признаки учебы были вполне современными. Даже когда, по новой перестроечной моде построили проходную и посадили туда охрану, институт все равно оставался практически родным домом.

Помню, пили мы с другом, замерзли как собаки. Подходим к проходной. Я говорю – привет, друг, пусти в родную гавань – а зачем? – да выпить хотим, а на улице очень холодно – ну идите, только без скандалов и дебошей. Нашли пустую аудиторию, сели, пьем. Я обратил внимание, что на батареях, на чугунных батареях есть узоры, орнаменты – и изумился. Наши предки украшали каждую мелочь.

Так вот… Создан институт был в 1933 году, если мне не изменяет память, Максимом Горьким. Хотя Лит носит имя кого-то другого, какого-то Алексея Максимовича Горького. Алексей Максимович был Пешков, а вот Горький был Максимом.

Я туда поступал четыре раза, все разы легко проходил творческий конкурс и повидал институт в самые разные его времена – от есинского процветания до варламовского уничтожения.

Так вот. Ни одно учебное заведение в мире не выдерживало столько нападок самых разнообразных пишущих внелитературных ничтожеств. Забавно то, что все эти нули, надутые тщеславные пузыри совсем не против существования десятков платных курсов и школ, где графоманы делятся своими взглядами (какой же я мягкий), но вот Литературный институт им мешает. Это, конечно, удивительная загадка, почему так происходит.

Определенная политизация Литературного института – куда без нее, государство следило за инженерами человеческих душ и кормить их не забывало, что совершенно справедливо – ушла в небытие в девяностых. Мастера старой закалки старались поддерживать уровень студентов – те же Битов, Ошанин, Костров, Старшинов, Левитанский, Седых – и обращали внимание в первую очередь не на политические взгляды студента, а на его творческий потенциал. Никто в Лите никогда не давил индивидуальность, наоборот, ее всячески поддерживали и развивали. Причем развивали именно так, как и надо это делать – то есть в спорах, даже скандалах, доходящих до рукоприкладства, о рифмах, размерах, образах. Никого это не смущало – потому что литературные находки тоже получали свою оценку, а закалка она всегда закалка. Кто сказал, что вами будут всегда восхищаться? За похвалами пожалуйте на стихи.ру и вообще в любую соцсеть. Похвалы вам не помогут.

И я уже говорил: самое главное в развитии поэта – это его окружение. Если вы выбираете стихирскую ласковую графомань – вы на этом уровне останетесь навсегда. В этом случае лучше взять в друзья того же Маяковского, нежели триста пятьдесят стандартных графоманов (у которых стандартны как оценки, так и рекомендации. То, что говорит один, скажет еще тысяча).

В Лите же никто не боится экспериментов, никто не боится похвалы, поскольку похвала в Лите – это именно похвала за дело, никто не боится ругани, но при этом все понимают силу слова.

Конечно, я говорю про лучшие времена, сейчас времена не самые хорошие для литературы, Лит оккупировала шайка редакторши-атаманши с ее слабыми авторами, возрастной ценз понижен, студенты из взрослых и умных превратились в либеральных щенков, бездарных и безмозглых – очень надеюсь, что это ненадолго.

Но самое главное, что мог дать Лит – это чуткое окружение. Внимательное к слову, внимательное к работе над строкой, просто внимательное и желающее того же, что и вы – достичь совершенства в каждом отдельном стихотворении. Любой поэт состоит из литературного окружения, из тех талантливых или нет людей, которые так или иначе высказывают ему свое мнение про стихи.

Кстати, насколько я знаю поэтов, лучшие друзья у них, как правило, стихов не пишут. Но именно им разрешено нести любую пургу, давать самые разные, часто нелицеприятные оценки, именно им все сходит с рук – потому что среди пишущего окружения должен быть хотя бы один человек, далекий от литературы. С которым можно отдохнуть от всех этих строчек, рифм, образов, размера, но при это он не оставит незамеченной явную удачу. Хвалить не будет, или похвалит, но