Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости - Максим Глебович Калинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Филипп: Вычистить выгребную яму?
Максим: Он запретил ему писать.
Филипп: Почему это тяжелейшее испытание?
Максим: Потому что Дамаскин был поэт, богослов и философ – он не мог не писать, это была его потребность. Он держался с большим трудом – до тех пор, пока к нему не пришел монах, у которого умер родственник, и не попросил его написать что-нибудь в утешение. Тогда Иоанн не выдержал и сочинил очень красивый гимн «Кая житейская сладость пребывает печали непричастна». И этот гимн до сего дня исполняется на отпевании.
Филипп: Хорошо, что Дамаскин ослушался. А при чем здесь туалеты?
Максим: Притом что за это старец заставил его выгрести все сортиры в этом монастыре.
Филипп: Ого, это похлеще, чем мое археологическое задание.
Максим: Да, он решил подвергнуть Учителя Церкви самому унизительному наказанию, так что Иоанн Дамаскин теми же руками, которыми писал каноны, выгребал сортиры.
Филипп: Кажется, мы сейчас подходим вплотную к ответу на вопрос, который мы задавали в самом начале: в чем сирийские мистики находили вдохновение? Если для Дамаскина наказанием становится не писать, то писать для него – это способ, прошу прощения, поддержания себя в ресурсном состоянии?
Максим: Да, безусловно. Мистики просто не могли не заниматься творчеством. Звучит несколько анекдотично, но монахи-безмолвники написали целые тома о том, как прекрасно безмолвие. Иоанн Дальятский, Иосиф Хаззайа, Исаак Сирин – все они написали в затворе множество удивительно поэтичных произведений.
Филипп: То есть в окружении акрид, колючек, проходящих мимо вооруженных людей и других рутинных обстоятельств то, что тебя спасает от этой рутины и заставляет продолжать двигаться день за днем к совершенствованию самого себя, к раскапыванию своего внутреннего колодца, – это творчество?
Максим: Я бы сказал точнее. Чередование своего собственного творчества и восторга перед чужим (в основном, конечно, перед библейскими текстами). Помните, я говорил, что первая ступень созерцания – это изумление, например, перед текстом? А творчество – это то, что поддерживает тебя в этом состоянии. И наоборот. Ведь при том, что библейский текст – это и трэш, и фильм ужасов, и триллер, все же он обладает поразительным свойством вовлекать тебя и удерживать в изумлении – сюжетами, нарративами, иносказаниями, тонкими деталями и даже противоречиями и загадками. Именно это помогало им находить в себе силы восторгаться чужим и создавать свое.
Филипп: Но невозможно же все время поддерживать себя в таком состоянии? Наверняка у сирийских мистиков бывали моменты, когда они сбивались и чувствовали себя потерянными?
Максим: У Исаака Сирина есть трактат с говорящим названием «Слово о густом мраке». В нем он описывает, что вслед за периодами эйфории приходит ощущение подавленности и даже вины, своеобразное похмелье. Сирин говорит: не вини себя – это неизбежно, это нужно для того, чтобы почувствовать границы самого себя, границы собственной природы[97].
Филипп: Значит, у нас есть пять созерцаний, и это специфическое учение сирийских мистиков, которое можно принять, особенно если ты имеешь соответствующую религиозную систему координат. А если вы видите себя вне религии, вне веры, остаются творчество и восторг. Но и без Исаака Сирина можно понять, что творчество – это хорошо. А что делать людям, у которых нет возможности вести подобный образ жизни, – молодым матерям (или отцам), например, или просто человеку, который занят какими-то более насущными делами, чем чтение или написание прекрасного?
Максим: Вот тут я бы вернулся к рассуждению о двух путях к источнику, о котором речь была выше. Все это время мы говорили о первом пути – отправиться вглубь. А второй я бы описал так: сокровища разбросаны под ногами. В первом случае у нас есть маршрут, который нужно пройти. Во втором случае у нас есть та рутина, что окружает нас прямо сейчас. И тут я вновь вспоминаю Феодора Мопсуестийского. Все его богословие основано на простом принципе: мир – это школа для ангелов и людей. А значит, нет разделения вещей на высокие и низкие, важные и неважные. Я как-то сформулировал это так: нет разделения дел на более духовные и менее духовные, высокие и низкие. Писать статьи мне обычно интереснее, чем мыть посуду или отчищать налет от раковины. Но я вижу соизмеримую глубину в том и другом – думаю, сейчас я могу на полном серьезе, без кокетства это говорить. И когда вдохновения и восторга не остается, я просто держу в голове мысль: у того, что я вижу сейчас, есть глубина. Я могу посвятить весь день рутинным делам, и он не менее осмыслен, чем те периоды, когда я работаю над своими проектами и воодушевлен тем, как дело быстро движется.
Филипп: Это похоже на мультфильм «Душа». Там оказывается, что главное – это умение видеть жизнь в незначительных, казалось бы, вещах – в падении листьев, отблеске солнца или в каких-нибудь мелочах в твоих карманах. Кажется, кстати, главный герой в мультике всякие фантики и обрывки ниток в кармане тоже называет сокровищами. Когда вы говорите о сокровищах под ногами, вы это имеете в виду?
Максим: Один из главных принципов созерцания у сирийских мистиков – разглядеть всерьез то, что раньше касалось фоном. У Иосифа Хаззайи есть небольшое сочинение о семи глазах Бога…
Филипп: Семи глазах Бога?!
Максим: Это видение библейского пророка Захарии[98]: он говорит о семи глазах Бога, смотрящих на всю землю. Семь здесь – символ полноты. Но вот Иосиф Хаззайа решает истолковать эти глаза как символы мистического опыта. И первый глаз для него – это изумленное осознание того, что мир пришел из небытия в бытие. То есть само существование мира – уже повод замереть в удивлении: я привык воспринимать это как данность, а ведь это уже чудо.
Филипп: Как у Пастернака: «вы уже воскресли, когда родились, и этого не заметили»[99].
Максим: Да, именно так! Созерцание начинается с того, что фон перестает быть фоном. Но твоя оптика меняется не сразу. И в чем еще настраивать ее, если не в рутинных делах?
Филипп: Неожиданный поворот. В самом деле, новое оказывается под ногами буквально.
Максим: Да, нужно просто всмотреться. Просто – то есть не требуя от себя эйфории. «Сокровища на поле» постепенно проявляются там, где их не ждешь. Исаак Сирин и другие мистики описывают вспышки вдохновения, случающиеся там, где ничто этого не предвещало, – суккале (sukkālę), буквально «прозрения». Они возникают не из размышлений, и человек не может предсказать их появления. Мистики связывают их с кропотливым чтением Библии, с вычитыванием положенных молитв – с теми делами, которые не сразу приносили удовольствие, но могли быть и рутинным трудом. Ты вовлекаешься в повседневное усилие и не сбегаешь, но учишься изумляться, с намерением, но без принуждения или ожидания, что это непременно случится вследствие определенных действий. И постепенно на сумеречном небосводе проявляются звезды. Иосиф Хаззайа и его последователи называли прозрения «звездами на тверди сердца»[100]. В какой-то момент мы с коллегами поняли, что для повседневной рутины это тоже работает. Недаром ведь Феодор Мопсуестийский сказал, что дело – это тоже молитва.
Филипп: А есть ли у мистиков конкретные советы о том, как настроить себя на рутину? Допустим, я должен практически все время заниматься насущными делами, и свидетельства, которые вы привели, действительно могут мне помочь найти смысл в повседневном. А если не хватает решимости элементарно на то, чтобы взяться за эти самые рутинные дела?
Максим: Иосиф Хаззайа описывает[101] состояние монаха, который испытывает страшные приступы уныния и прокрастинации от одиночества – еще прежде, чем он испытал вдохновение. И он предлагает ему конкретную практику. Во-первых, он советует не утруждать себя большим количеством правил. Жизнь монаха во многом состоит из чтения псалмов и молитв, и в угнетенном состоянии делать все «как положено» может быть тяжело. Иосиф Хаззайа говорит: «Бог – это кредитор, ты выплачиваешь ему кредит, и он ждет, что ты будешь делать это регулярно. Но кредитор это специфический – ему все равно,
