В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров

«И чем он недоволен? — думал я. — Получает тридцать рублей в месяц, не сидит под полом. Такую специальность знает… Вот если я буду столько получать, я жаловаться не буду. Если бы я теперь получал тридцать рублей, как бы мы хорошо жили с сестрой!..»

И все же во мне постепенно росло гнетущее недовольство условиями жизни. Правда, в то время мои желания дальше заработка в тридцать рублей не шли…

А Степан все чаще заговаривал со мною в таком роде:

— Подождем, Петруха. Настанет время — так тряхнем мы корнеев лаптевых, что пух из них полетит. Как мусор, сметем их с лица земли.

— Что ты, дядя Степан? Спалить хозяина хочешь, что ли?

— Нет, жечь мы их не будем… Зачем жечь? Сделаем так, чтобы они не заставляли нас по двенадцать часов работать, да еще в сырых подвалах. А ведь они миллионы на нашем труде наживают.

— А сколько тогда мы будем получать, дядя Степан?

— Больше, чем теперь. И меньше часов будем работать.

— Не согласится Корней Силантьевич, — грустно проговорил я.

— Ха-ха-ха! — захохотал Степан. — Ну и хлопчик! Ты что же, думаешь, мы просить его об этом будем? Нет, браток, мы уж это как-нибудь иначе сделаем…

Чтобы работать меньше часов в сутки и получать жалованья больше, — это совпадало с моими желаниями. Мысль об этом крепко засела в моей голове. Но как это может произойти — для меня было неясно.

Однажды вечером я рассказал сестре о моих разговорах с помощником машиниста.

— Вот хорошо-то! — сказала она. — Ты раньше будешь домой приходить, и тебе жалованья прибавят.

Сестра поняла из моего рассказа столько же, сколько я из разговоров Степана. Но в нашей жизни появилось нечто новое — мечта о лучшем будущем.

Вскоре сестра родила мальчика. Крестными отцом и матерью были мы с Таней. На крестины пришли подруги сестры и мои покровительницы: Марьюша с постоялого двора и Наташа.

Ее хозяин Козырев к этому времени окончательно спился и лежал в больнице в белой горячке. Хозяйка крепко забрала торговлю в свои руки. Старшего приказчика Павла уволила. Он открыл свой магазин.

Егора устрашила белая горячка хозяина: в очередной срок запоя он велел посадить себя в подвал и не давать ни капли вина. Савельевна передавала ему хлеб и чай через отдушину. С этого времени он перестал пить.

После рождения ребенка в нашей комнате стало весело и оживленно. Девчата целые вечера нянчились с ним. Особенно любила возиться с ребенком соседка Лиза. Это была тихая и очень красивая девушка. Ей, как и мне, шел шестнадцатый год, и у нас с нею уже завязывалась радостная дружба.

Ребенок Наташи прожил недолго и умер. Сестра горевала, плакала.

Настала зима. Под полом лесопилки стало холодно. Я стал кашлять и худеть. Степан, глядя на меня, неодобрительно качал головой.

— Зачахнешь ты здесь. Уходить тебе надо.

— Куда же мне, дядя Степан, уходить-то?

Мне страшно было остаться без работы и без денег.

— И то правда, — отвечал кочегар. — Везде одно и то же. А все же тебе надо отсюда уйти. Выпьет из тебя Корней всю кровь и выбросит.

Под полом становилось невыносимо. Я стал чаще бегать в кочегарку, грелся у котла. Однажды я застал Потапыча и Степана горячо спорящими.

— Эх, Миша! Что-то ты припадать стал к хозяину. Пригрело тебя возле него?

— А ты небылиц не выдумывай. Меня так же пригрело к Корнею, как тебя к этим котлам. А на рожон лезть нечего. Народ за работу, как за жизнь, держится: все будет сносить. Не выйдет… не время…

О чем шел у них разговор, я тогда не понял. Но, судя по тому, как помрачнел Степан, с какой злостью он отбросил лопату, мне стало ясно, что разговор был неприятный и серьезный.

Однажды хозяин пришел в подвал, когда меня там не было. Потапыч заглянул в кочегарку и, увидев меня, свирепо крикнул:

— Марш к рамам! — и даже ногой притопнул.

Я стрелой вылетел из кочегарки. Хозяин, засучив рукава, проверял масленки. Они были только что набиты. Однако Лаптев, взяв у меня из рук ветошку и, вытирая руки, проговорил:

— Если еще раз убежишь от рам — выгоню!

Более двух недель я крепился. Кашель усилился, и я опять начал бегать в кочегарку.

— Ну, теперь тебя Корней выгонит, если не застанет у рам. Он свое слово сдержит, — предупредил меня Степан и добавил: — А, пожалуй, это и к лучшему.

Так и случилось. Корней вторично не застал меня на моем рабочем месте.

Он спросил:

— Что же ты — забыл мои слова?

— Холодно, Корней Силантьевич. Я очень кашляю и бегаю погреться.

— Видишь, какое дело, молодой человек: если ты заболеешь, я найму другого — мне это ничего не стоит. А вот если рама сломается — это мне разорение. Получи сегодня расчет.

Не сказав больше ни слова, хозяин ушел.

Я стоял, как пригвожденный. Вошел Потапыч.

— Что тебе сказал хозяин?

— Велел приходить за расчетом.

— Ну что ж? Он хозяин: его право. Такова, паренек, наша жизнь… Ты вот что: дай мне свой адресок; может, я тебе что-нибудь схлопочу.

— Слабоват ты для моего завода, не годишься, — говорил Корней, возвращая мне паспорт и вручая деньги.

Я не выдержал и вскипел, вспомнив слова Степана:

— Ты кровопивец! Кровь мою выпил… Теперь на улицу выбрасываешь! Ты сам посиди двенадцать часов у твоих рам, тогда узнаешь! Ты за опилки копейки у баб выжимал!

Я быстро и решительно вышел из конторы. Однако задор мой скоро испарился, когда я очутился за воротами завода. У меня было всего четыре рубля. Понурый плелся я домой.

Так впервые в жизни я стал безработным.

СРЕДИ ЧИНОВНИКОВ

Как ни «растягивала» сестра наши четыре рубля, их хватило только на две недели. С шитьем у нее тоже не клеилось. Мы попали в беду.

Я остро почувствовал, что значит быть безработным. Целыми днями ходил я по городу, но никакой работы не мог найти. Не каждый знает, как мечтаешь найти на тротуаре оброненный рубль или хотя бы двадцать копеек. Идешь, а глаза не отрываются от тротуара.

Однажды сестра оделась по-праздничному и попросила, чтобы я проводил ее.

— А ты куда идешь?

— Я встретила одного знакомого. Он обещал дать взаймы денег.

Мы шли молча, грустные. Было поздно. Тускло горели керосиновые уличные фонари. Свернули в пустынный переулок. На углу стоял чиновник в черной шинели.

— Ага! Пришла наконец. А это кто?

— Это мой брат. Я попросила его проводить меня. — Голос сестры дрожал.