Выжить без зеркала. Сборник новелл - Анна Лощилова

на свою ладонь и проверь меня: линия – это углубление в коже. У Владимира Владимировича там были выпуклости.

– Ну что?

Я рассказал ему все остальное, что увидел, но сообщить человеку, так зверски убившего очень нежно настроенное к нему животное, что он бессмертен до тех пор, пока его не убьёт собственный ребёнок, который, кажется, будет выпуклый. Я не знаю, возможно ли это.

Я сказал другое, я сказал, что должен поговорить с Россией.

Владимир сказал нет, она моя.

И сделал он это так, что я понял, она его.

Я поздравил его ещё раз и поспешил домой. Необходимо было провести ритуал вселения в Россию.

Ритуал не опасный, но мерзкий. Я проводил его только однажды. Мне хотелось влезть в голову моей возлюбленной, но мысли человека, в которого вселяешься, не читаются. Зато ясно, хоть и немного отстранённо, воспринимаешь его ощущения. Так я узнал, что она испытывает, когда ест и когда кончает. Больше я не повторял этот опыт.

Сегодня в нем была необходимость.

Я задернул шторы и зажег свечу.

Пламя становилось все более нереальным и все сильнее заполоняло комнату. Я уже видел такой эффект, знал, что к пожару это не имеет никакого отношения и не боялся. Когда пламя полностью залило окружающее меня пространство, я лишился сознания. Сознание вернулось довольно быстро, а зрение только к концу сеанса.

У меня рвало вагину. Несмотря на то, что у меня её никогда не было, я точно знал, что это за дикие ощущения внизу живота.

Так было у меня, когда я первый раз попробовал Маккалан. Мне сказали, что ощущения похожи на лизание шпалы. Я никогда не облизывал шпалу, но, сделав глоток, понял, что это именно оно. Также было сейчас: я никогда не рожал, но понимал, это роды.

Зрение ослабевало, схватки усиливались. Боль становилась невыносимой и тупой. Я задумался, зачем я это чувствую. Ответ у меня был – мне нужна была информация. Но ведь не этот вопрос меня волновал. Меня тревожило другое: зачем Россия это терпит? Во имя чего? Чтобы тиран перестал желать ее мучить? Или она искренне хотела удовлетворить его желание, подарить ему-то единственное, о чем он мог отзываться с любовью. Зачем Россия рвет себе сейчас маточные трубы, по которым победоносно и медленно, растягивая удовольствие мучения, пробирается оно. Дитя России, выжившее дитя, избежавшее кары.

А может быть, она знает о пророчестве и хочет избавиться от него?

Я начинал видеть очертания палаты. И свои (российские) колени. Акушер, несмотря на очевидное нельзя, курил у окна. Не было первого крика, и второго тоже. Ребенок не был мертв, его просто не было.

Акушер выбросил в узкую щель форточки окурок и таким же резким движением ее закрыл:

– Россия…

– Там никого не было, – ответила она ему неуверенно, но с надеждой, – там ведь никого не было?

– Но это невозможно.

– Невозможно, если бы он его не убил. А раз он его не убил, его не было, – сказала она, лишенная сил, – значит, он не жил. А не жил, значит, не умер.

Я задул свечу, открыл окна настежь и побежал к роддому. Он был близко, я бежал минут семь и запыхался.

Под окнами палаты Владимир Владимирович писал “Россия, спасибо за сына” кровью из бараньей головы.

Мясные принципы

Он говорил мне, что я должна быть сильная как мадам Чжэн. Говорил строго, стыдливо, как надзиратель в тюрьме вдруг бросит слово перед казнью бедняги. Каждый раз вздрагиваю от неожиданности: я не просила слов поддержки, не требовала, не ждала, и даже взглядом не выдала желания. Если бы он краснел, то покрылся бы пятнами, потому что слова его выходили неловкими, мучительными. Неотрепетированная речь разкоронованного короля: «сильная как мадам Чжэн».

Китайская морская разбойница, пиратка, она стала такой после смерти мужа и своим подопечным, населяющим корабль, плывущий под знаменем весёлого Роджера, была более известна как «вдова Чинга». Но мы не могли ее так называть: нам нельзя было произносить это слово – вдова. Оно было под неписаным запретом, охранялось нашим страхом выдать свои последние секреты, и это было единственное табу. Последнее, закопанное под яблоней, давно уже не приносящей плоды, но еще в цвету, сплошь покрытую белым, как каждую весну.

Я не пыталась пресечь его мысли об ужасном, не пресекала и никаких других слов. Я понимала, что так вырывался его предсмертный крик, сковывавший трахею, как вязкий непрожеванный кусок хурмы, звериный крик, который не мог он издать иначе, чем словами «ты должна быть сильная как мадам Чжэн». На самом деле, как вдова Чинга.

Чин.

Едва уловимый шелест моего платья.

Га.

Это он уткнулся носом в мою ключицу.

Чин-га.

Это он закрыл глаза, и я чувствую касание его ресниц.

Это мерзко засвистел чайник, и он встал, чтобы выключить его – и мы снова обычные, красивые, молодые люди, не китайские пираты, не морские разбойники. Он не мертв, а я не вдова.

Не слышно запахов, только послевкусие гранатовой кожуры эхом распространилось по комнате, по всей полости рта. Разлилось по полу, по столам, заставленными вазами с герберами и букетами флердоранжа, смешалось с запахом духов: его и моих, моих и его, его и моих.

Запах уносился на кухню. Тонкие руки двигались в такт горячей водяной струе. Несмотря на болезнь, я знаю, что выгляжу лучше, чем обычно. Мои руки чистят гранат, мои пальцы в гранатовой крови.

Капли на белой бумаге, на книжных листах, на альбомных страницах. Переворачиваю. Начинаю разговор заново. Разговор о моем вдовстве.

– Ты знаешь, что у меня СПИД, – спрашиваю.

– Знаю, – отвечает – давай чаю выпьем, а потом разберемся.

Я говорю, что хочу плакать, а он повторяет:

– Ты должна быть сильная, как мадам Чжэн.

– А я, быть может, Жанна Д'Арк.

– А для Жанны Д'Арк ты не святая.

С кухни вернулся Иоиль, взял у меня нож и спросил, куда его положить. Все стало снова похоже на явь. Понеслись запахи: кожура, застоявшаяся в вазе вода, флердоранж, герберы, бегущая вода из-под крана, его запах, мой запах, его запах, мой, застоявшаяся в моих духах вода, вода бегущая в его, в нем, в их – Иоиль.

Садись, – говорю, – рядом. А нож положи, успокойся, не торопись.

И он отвечает: «это ты успокойся».

И я успокоюсь и засну. Так всегда было: после драки. Я кусалась, а Иоиль держал мои запястья, выкручивал их – мне больно. Он ведь сильный, он старше меня. А потом встряхивал за плечи, неаккуратно и резко, и кричал – «успокойся». И я слушалась, да и сил драться больше не оставалось.

Чем старше он становился, тем тише и уверенней становилось его «успокойся». Сейчас оно звучало взвешенно и выдержано, как вино стояло в погребе на семейной вилле с десяток лет – такими были на вкус его слова.

Иоиль взял салфетку и начал