Жирная, грязная и продажная - Валентин Пикуль

— Мне что Ротшильд, что Нобель — все они сволочи, но, чтобы досадить шведу Нобелю, я соглашусь облизать под хвостом даже у этого жидовского барона…

Бог с ним, с этим Тагиевым, что взять с амбала?

Совсем иное дело — семья Манташевых, о которых умолчать попросту стыдно. Главою семьи был основоположник ее счастья Александр Иванович (1849-1911), круглый дурак, но бывают такие дураки во всем, зато очень хитрые в чем-то одном. Неизвестно, когда в Манташеве вспыхнула пылкая любовь к керосину, но отдавался он ей с воистину восточным сладострастием. Было у него четыре сына, но дальше всех глядел Леон (Леван), обещая пасть на бранном поприще нефтедобычи, но своего рубля не отдать врагу… Отец же был человеком старого закала. Сидя верхом на лошади, он лично следил, как мелкие добытчики сливают нефть в ямы Манташевых, и тут же переводил на копейки количество опорожненных ведер, расплачиваясь, как джигит, прямо из седла:

— Сколько заработал, столько и получи, дарагой…

Конечно, бывал он и в Париже, ибо такие выскочки мимо Парижа не проедут. Ни бум-бум не понимая по-французски, Манташев у «Максима» садился ближе к кухням, откуда выбегали официанты, озирал выносимые ими блюда, а потом тыкал пальцем в то блюдо, какое выглядело подороже. В борделях Парижа он использовал тот же проверенный принцип: тыкал пальцем не в ту женщину, которая покрасивее, а попадал пальцем точно в ту, которая дороже других оценивала свою квалификацию. У себя же дома можно было и вовсе не стесняться: Манташев содержал гарем, закармливал друзей, как Лукулл, а пока они там жрали и пили, перед ними плясали наемные танцорки, потные акробатки выгибались в дугу…

Семья Манташевых, чтобы противостоять натиску Нобелей, искала поддержку у Скальковского, и тот барственно помогал им — не потому, что они милейшие люди, а по той веской причине, что из своих фонтанов Манташев каждый год выкачивал 50 миллионов пудов нефти. Конечно, при таких доходах, да еще заручившись «дружбою» в Горном департаменте, Манташев мог говорить:

— Пусть Нобель не думает, что меня можно скушать. Скоро я буду смеяться, когда его будет кушать Ротшильд…

Образы Тагиева и Манташева такие непорочные, такие светлые, такая благость снисходит от их чистых намерений, что появление Ротшильда ждешь с нетерпеливым ожиданием, чтобы он дописал картину всеобщего бакинского Эдема. Но именно вмешательство Ротшильда и нарушило стройную гармонию равновесия, которое сложилось при почти монопольной деспотии «Бранобеля». Вы думаете, что соперники сразу и сцепились, отрывая друг другу конечности, словно голодные пауки в одной банке? Ничуть не бывало!

Нобель и Ротшильд — это все-таки не «челаэки», и посему Ротшильд, побаиваясь авторитета Нобеля, не замечал его, а Нобель, побаиваясь капиталов Ротшильда, делал вид, что такого не знает и знать не желает. Говоря проще, барон Альфонс Ротшильд не только побаивался, но даже страшился Нобеля, ибо в России — с его появлением — сразу возмутилось дворянство, газеты писали, что нельзя людей с такой репутацией, какая у Ротшильда, подпускать к бочкам с керосином.

На Рю-Лафит понимали, что оппозицию им в самой России они могут побороть только в том случае, если сомкнут свои ряды с оппозицией против Нобелей в самом Баку, и в скором времени образовался блок недовольных, которые стали поддерживать Ротшильда, чтобы уронить значение «Бранобеля». Конечно, у Ротшильда были связи с правительством Франции, и нефтеналивные суда Ротшильдов его Каспийско-Черноморского общества, накачавшись русским керосином в Батуме, шли прямиком через Босфор и Суэцкий канал, чего другим нефтепромышленникам (и даже Нобелю), в Каире не дозволяли… Ротшильд поступил с умом: чтобы не обострять ситуации, он оставил внутренний рынок в прежнем подчинении Нобеля, выступив серьезным экспортером бакинской нефти за рубежом.

Появление Ротшильдов заставило думать не только в Баку — думали и на Бродвее, 26, где (поближе к Уоллстрит) Джон Рокфеллер разместил контору «Стандард ойл». Когда-то заливавший Россию пенсильванским керосином, Рокфеллер, конечно, переживал потерю такого обширного рынка, и «русский вопрос» никогда не был так обострен, как именно теперь, когда в международный керосиновый бум затесался Ротшильд.

— Пикантность этой ситуации, — рассуждал Рокфеллер в кругу близких, — заключается еще в том, что недавно Нобель иногда бывал вынужден прибегать к займам именно в парижском банке Альфонса Ротшильда, а теперь, сидящие в одной лодке, они стали ее раскачивать. Если лодка перевернется, кому из утопающих протянуть руку, а кого послать ко всем чертям?

И на Бродвее, 26, и на Рю-Лафит были извещены, что Нобель опять испытывает финансовые затруднения.

— Если, — говорил Рокфеллер, — Нобель встанет на углу с мольбою о подаянии, я хотел бы посмеяться над тем придурком, который даст ему ради хлеба насущного.

— Ему даст его брат Альфред Нобель, который со своим динамитным трестом может еще потягаться с нашей керосиновой лавочкой.

— Э, нет! — отвечал Рокфеллер, — Альфред Нобель не таков, чтобы сорить деньгами без оглядки, он даже в ресторанах требует сдачи до последнего цента. Это не тот чуткий родственник, который побежит кормить с ложечки подыхающего брата… Не выручить ли нам Нобеля, чтобы тот знал — у него есть хорошие друзья за океаном?

Такое уже не раз приходило в голову Рокфеллеру, который желал бы контролировать работу «Бранобеля», чтобы потом взять Нобеля на поводок и вывести его на вечернюю прогулку вдоль Уолл-стрит, где прохожие спрашивали: «Скажите, какой он породы?..» Да, о том, что Рокфеллер протянул руку через океан, желая выручить Нобеля, писали газеты американские, писали газеты и русские. Рокфеллер не скрывал своих планов от близких:

— А что удивляться? Браков по расчету бывает гораздо больше, нежели браков по любви, и первые оказываются более счастливыми, нежели вторые. Но в подобных альянсах важно оставаться не конем, а всадником на коне…

Он хотел сначала финансировать «Бранобель», чтобы потом всосать его в желудок своего «Стандард ойл», после чего на человечество пролились бы дожди из кошмарной смеси бакинско-пенсильванского керосина. Но случилось так, что Нобели оказались хитрее и Рокфеллера и Ротшильда. В 1889 году «Бранобель» получил заем в берлинском банке «Дисконте гезельшафт». Бакинская лодка качалась, гребцы в ней гребли кто куда одни вперед, другие табанили назад, но все-таки лодка плыла… Куда?

Вообще-то, если крепко задуматься, то финансовая политика служит лишь для одурачивания благонамеренных людей. Насср-Эддин имел немало оснований к тому, чтобы именно так думать об этих лощеных господах в хрустящих манишках, любящих носить очки, — будто без очков света не видать, — которые почему-то считают себя финансистами. Шахиншах понимал работу как работу: погонщика ослов всегда отличишь от палача, вот бежит по улице разносчик охлажденной воды, а эта девица за скромную плату исполнит танец живота — тут все ясно, и вопросов не возникает. Но что делают господа финансисты, кроме того, что они обещают, обещают, обещают?..

В данном случае я разделяю лучшие чувства шахиншаха, ибо его можно понять (хотя бы чисто по-человечески). В самом деле, Насср-Эддин, нуждаясь в деньгах для очередного осмотра Европы, снова дозволил барону Рейтеру возобновить его концессию; тот опять ковырялся в земле Персии, как у себя дома. Потом завел в Тегеране Англо-Персидский банк (для понимания европейцев), но в присутствии шаха англичане именовали банк «шахиншахским» (для понимания самого шаха). Казалось бы, тут все ясно: если банк шаха, а шаху нужны деньжата, то шаху стоит повелеть, чтобы дали, и банк шаху даст. Но подлость финансистов в том-то и заключалась, что банк только назывался шахским, а денег шаху не давали, и потому в этом вопросе я целиком на стороне шаха. Сколько же еще нас можно обманывать? Сам бывал в таких переделках: банки у нас всегда народные, а попробуй сунься туда от имени народа, так ведь ни копейки не получишь… Говорят, что я ни шиша не понимаю в финансовой политике. Может быть, что и не понимаю. Тогда, черт побери, пусть поменяют вывески…

Озабоченный доходами, когда дело касалось прибылей, Насср-Эддин считал религиозные различия излишними, говоря так:

— Мусульманскую кошку не заставишь ловить мышей во имя Аллаха, так и эти неверные гяуры не станут же учить своих собак лаять во славу Христа!

Казна пустовала. Верноподданные страдали от нужды, а шах страдал от безденежья. Но должны же эти финансисты понять, что, когда у человека 743 жены, ему немало и требуется. Между тем, барон Рейтер уже чеканил персидскую монету, а нормальных денег — европейских! — не давал. Слава Аллаху, явился в Тегеран румяный британский майор Джон Тальбот и сказал, что Персия такая страна, где мужчины курят на улицах, а женщины дымят в гаремах, и никто не думает о своем здоровье. Шах тут же велел подать чаршле — чего ему надо? Оказалось, что майор желал помочь шаху в безденежьи: для его обогащения он придумал табачную концессию (с 1890 до 1940 года); отныне все персы — кроме шаха, конечно! — облагались высоким налогом на табак. Насср-Эддин получал ежегодную ренту в 15 тысяч фунтов стерлингов.