СССР глазами советологов - Федор Урнов

Не менее иронично то, что в России, пожалуй, самое сильное отвержение демократии произошло именно тогда, когда в стране принимали видимость образцово-демократической конституции; иронично, что сталинская война с искусством была объявлена именно тогда, когда Россия находилась в авангарде творческого модернизма; иронично, что органы подавления, на которые народ не мог оказывать никакого влияния, получили эпитет «народные».

Есть ирония и в том, что России удалось добиться, казалось бы, невозможного: победить фашистов и первыми покорить космос. Наверное, больше всего иронии заключено в том факте, что советское руководство провалилось в том, в чем — по общему мнению — оно должно было автоматически одержать победу: в подчинении молодого поколения своим доктринам. Иронично, что послевоенное поколение русских людей — самое привилегированное и самое индоктринированное из всех советских поколений, которому даже мельком не пришлось столкнуться с окружающим миром, больше всех сейчас отчуждено от официального этоса коммунистического общества. Но ирония на этом не кончается: лидеры Коммунистической партии называют юношеский задор «наследием прошлого»; более знакомая нам ироническая ситуация — проведение частичных реформ, которое приводит не к благодарной покорности, а к повышенной активности и возбуждению.

Эта уникальная ситуация несет в себе определенный элемент иронии и для западного наблюдателя. Несмотря на его формальную, чисто риторическую веру во внутренне присущее каждому человеку стремление к правде и свободе, западный человек проявлял странное нежелание предположить (и еще медленнее он это признал) возможность наличия подобного стремления у людей в СССР. В последние годы эры Хрущева появилась точка зрения, согласно которой предполагалось, что эволюционные модификации деспотизма будут продолжаться еще довольно долго. Точка зрения эта переносит в будущее тенденции прошлого. Возникло представление и о том, что СССР (возможно и США) постепенно движется к положению где-то между сталинским тоталитаризмом и западной демократией. Безусловно, такое предположение можно до какой-то степени обосновать; но для этого придется отнять у здравого смысла все его хитроумие и отдать Аристотелевой золотой середине невероятную победу над обществом, которое никогда не относилось с уважением к классическим идеям умеренности и рационализма.

История культуры не дает усредненных предсказаний; однако нельзя забывать о важности национального наследия и активного начала общества. И это активное начало — не переменная в математическом уравнении, которое могут решить на своих компьютерах политические манипуляторы Востока или политологи Запада. Активное начало сегодняшнего СССР больше похоже на растения неопределенного вида, выросшие на сгоревшем поле. Невозможно определить, растут ли они на старых корнях или выросли из семян, занесенных ветром издалека. Только время покажет, изменится ли пейзаж. Однако сам тот факт, что растения выросли, свидетельствует, что почва плодородна; если им суждено погибнуть, их листья дадут перегной для новой, более пышной растительности.

Важнейшим условием нормального роста в ближайшие годы будет сохранение относительно мягкого климата постсталинской эры. Грозовые облака с Запада или с Востока застудят растения. Волны свежести из соседних стран могут значительно стимулировать эту культуру, которая всегда чутко реагировала на стимулы; к тому же мир становится все более взаимозависимым.

Сейчас ожидать развития советского общества в сторону демократии есть не больше оснований, чем в Эпоху Сталина. Силы одной культуры не служат силам другой; подавляющему большинству русских не знакомы институты либеральной, парламентской демократии. Однако вполне возможно, что в России разовьются новые формы артистического и общественного самовыражения, появление которых не сможет предсказать ни один человек на Западе и которые будут удовлетворять потребность людей в свободе и духовном возрождении. Если у Запада есть нечто аутентичное, что он может передать России, и он сможет сделать это напрямую и неназойливо, тогда ему суждено будет сыграть ключевую роль в этом процессе. Тем более что интерес к Западу — особенно к США — в России очень велик. Именно русская молодежь с разочарованием чувствует утрату Западом жизненности идей, когда она обращается на Запад в поисках путеводной нити. Если американское мещанство вынудит часть русской молодежи повернуться к коммунистической идеологии, это будет двойная ирония, ибо идеологию эту ей — по соображениям русской традиции и советской реальности — следовало бы отвергнуть.

«Он — правдоискатель» — хвалит один герой другого в романе «Главное — люди». Это прекрасное определение молодого советского поколения. Поиск продолжается: надежды не реализовались; все культурное возрождение временами кажется нереальным чудом. Правда, все в истории незавершено, поэтому вполне возможно, что это есть ироничное добавление к понятию реальности.

В апогее сталинского буйства, в полуофициальном романе Алексея Толстого о революции «Хождение по мукам» сумасшедший воображает, что весь Санкт-Петербург, искусственно созданный на костях тысяч людей, был лишь мираж, который вдруг исчез. То, что фантасмагорическое советское общественное устройство кажется нам реальностью советской истории, многое говорит о нашем восприятии истории вообще. Русские, с другой стороны, всегда были народом мечтательным и идеологическим, поэтому особенно ценили ироническое восприятие реальности в таких произведениях, как «Жизнь есть сон» Кальдерона или «Буря» Шекспира. Очень может быть, что пережившие бурю сталинизма посмотрят, как и Просперо, на «пустую ткань видения»; увидят «башни в облаках», «прекрасные замки, мрачные соборы» — всего лишь «невещественное видение» — и по-новому оценят слова Просперо, что человек — «есть существо, сделанное из снов»…

Невозможно сказать, произойдет ли возрождение. Русские постоянно пользовались конечным продуктом других цивилизаций, пропуская процесс постепенного развития и внутреннего понимания. Россия взяла все наследие Византии «одним куском», не поглотив при этом ее традицию упорядоченной философской мысли. Аристократия взяла язык и стиль французов, но не их критический дух… Радикальные интеллигенты XIX века восприняли западную науку, но не воссоздали атмосферу свободной критики, которая и сделала возможным научный прогресс…

Сталинизм оказался чем-то вроде мести. Россия вдруг с удивлением для себя обнаружила, что ею правят с византийской ритуальностью, но лишенной византийской красоты и уважения, и с западной научностью — но без западной свободы исследований. Заманчиво, конечно, рассматривать чистки 30-х годов как некий ужасный апогей абсурдной тоталитарной логики. Но для историка культуры ужасы сталинизма не кажутся ни случайным явлением, ни неизбежным следствием русского наследия. Глядя с иронической точки зрения, он может заключить, что чистки привели к своего рода очищению, причем с последствиями гораздо более глубокими, чем предполагалось исходно, — невинно страдавшие создали возможности для достижений новых поколений.

Возможно, Сталин вылечил русских мыслителей от их страсти к абстрактным умозаключениям и от жажды к преждевременным утопиям. Страсть к конкретному и практичному, которая так типична для послесталинского времени, может привести к образованию менее яркой, но более устойчивой культуры. Давно не собирали урожай на полях политических институтов и артистического самовыражения. Однако корни творчества в России глубоки, а почва плодородна. Какие бы там ни появились цветы, они будут более устойчивыми, чем эфемерные соцветия прошлых лет.

В наш век претензий вполне возможно возрождение хитроумия здравого смысла. Однако западным обозревателям не стоит покровительственно относиться к нации, вырастившей Толстого и Достоевского и пережившей в последнее время так много. Нетерпеливые зрители, привыкшие к изделиям в пакетиках, вынуждены заново открывать для себя, «как зреют фрукты, как растет трава». Возможно, путь новых открытий будет параболическим, как у Колумба в стихах Вознесенского: «Инстинктивно плывите к берегу… Ищите Индию — найдете Америку!»

Жизнь — из смерти, свобода — из тирании: ирония, парадокс, дающий слишком много надежд. Необходимо вернуться к реалиям не выросших еще растений, корабля, который все еще в плавании. Еще, возможно, не все бури прошли. Может быть, мы все еще в «юном отважном мире» Миранды и до Просперо нам далеко. Возможно, это поколение, как сказал Евтушенко, «Наполеонова кавалерия, бросившаяся в реку и образовавшая мост, по которому остальные перешли на другой берег».

Итак — образ другого берега. Наполеоновы ассоциации, полные мелодраматизма, оказываются неадекватными. Кажется, что ты оказался на середине одной из могучих русских рек. Нет ни моста, ни лоцмана, ни карты для будущего штурмана. Местные жители все еще ходят по зигзагообразным линиям, которые издали кажутся бессмысленными. Но чем ближе подходишь, тем больше видишь внутреннюю мощь: «Добродушное, неторопливое спокойствие людей, считающих, что жизнь есть движение по горной реке, промеж мелей и скрытых скал». И чувствуешь, что глубокие течения несут тебя все дальше и дальше в открытое море. И начинаешь понимать: ничто — ни шторм недавних времен, ни обманчивые рифы, что лежат впереди, не остановят их на пути к давно обозначенной, но еще невидимой цели — к другому берегу.