Купель дьявола - Виктория Платова

— Так вот, дяде Аркаше эту картину подарили.

— Хороший подарок.

— Ужасный подарок. Дядя с ней не расставался. Поставил у себя в кабинете….

— И он что, не пригласил экспертов? Не занялся историей картины? — я слабо верила в то, что коллекционер такого класса даже не попытался узнать о ее происхождении.

— Кажется, он кого-то пригласил. Одного или двух. По-моему, даже какого-то иностранца… Я же говорю, мы были не особенно близки. Но когда эта картина появилась в его доме, он просто с ума сошел. Я несколько раз заставал его в кабинете, он часами мог сидеть перед ней. Забросил все. Скажу честно, я боялся к ней подойти. Особенно после того, как остался с ним на несколько часов. У дяди была одна ценная книга, бестиарий [14] тринадцатого века. А я составляю сейчас словарь сюжетов и символов, это моя специализация… Так вот, эту книгу дядя никогда не выносил из кабинета. Он позволил мне работать с ней. Одиннадцатого января, я точно помню дату…

— И что же произошло одиннадцатого января? — мой собственный день рождения, как мило. Если все сложится удачно, я, Лавруха, Жека и двойняшки отметим его где-нибудь за границами нашей многострадальной родины.

— Я остался у него ночевать. Работал в кабинете, за столом. А он сидел в кресле, против картины, она была выставлена на специальном пюпитре… Расстояние между ним и картиной было не слишком велико, и, по-моему, день ото дня сокращалось. Дядя сам говорил мне, что придвигается к ней все ближе, что ему хочется влезть в картину и овладеть этой женщиной.

— Неужели? — я скептически посмотрела на Гольтмана и заложила ногу за ногу.

— Ну, не совсем так, — смутился он. — Я несколько преувеличил. Но общий пафос был именно таким, поверьте.

Поверить в то, что красотка из пятнадцатого века заставила старого козла предаваться греховным мыслям, было трудно. Хотя сюжеты и символы, над которыми корячится младший Гольтман, вполне это допускают.

— И что же произошло одиннадцатого января?

— Так вот, я работал с бестиарием, сидел за письменным столом дяди. Он находится в правом углу, не-

Далеко от двери и против окна. Картина тоже стояла против окна. Дядя сидел в кресле метрах в двух от картины. По легенде это кресло принадлежало Павлу Первому…

— Не отвлекайтесь, Иосиф Семенович.

— Да-да… так вот, когда часы пробили полночь, я вдруг почувствовал… Заметьте, не увидел, а почувствовал… Что в кабинете что-то неуловимо изменилось. И эти изменения шли от картины.

— И какого рода были изменения? — теперь уже я наклонилась к Гольтману и почему-то понизила голос.

— Мне трудно объяснить… Мне вдруг показалось, что она ожила.

— Кто?

— Нет, не сама картина… Девушка на картине, вот кто! — перешел на трагический шепот Гольтман. — Я даже услышал ее легкий смех. Он как будто звучал в моей голове. И смех этот был… как бы помягче выразиться… Не очень пристойным.

— Как у шлюхи?

— Ну что вы! — дернулся Гольтман. — Я совсем не это хотел сказать. Это было бы слишком простым объяснением. Она знала обо мне все — вот что это было. Мне неудобно говорить, но…

— Но вы почувствовали желание, — положительно, кроме МОССАДа, по мне скучала еще и кафедра психоанализа в каком-нибудь престижном университете.

— Именно! — обрадовался Гольтман. — Но это было самое низменное желание, которое я испытывал в жизни.

Я бросила иронический взгляд на субтильную фигурку Гольтмана, его узкие женские плечики и на глубокую впадину в районе паха.

— На какое-то мгновение я даже возненавидел дядю, ведь это он был хозяином картины. И эта ненависть тоже была низменной. Я ощутил его соперником, вы понимаете, о чем я говорю?…

— С трудом.

— Мне вдруг захотелось убить его. В глазах плавали клочья тумана. А потом мне перестало хватать воздуха. Я задыхался. Я даже попробовал позвать его на помощь, но так и не смог раскрыть рот. А ее смех все время звучал у меня в голове. Зловещий и прекрасный. Мне удалось сползти с кресла, и я на четвереньках добрался до двери, выскочил наружу. Если бы я остался там хотя бы на пять минут дольше… Боюсь, я бы просто умер.

— Да. Удивительная история, — сказала я только для того, чтобы что-то сказать. — Надеюсь, вам полегчало.

— Не сразу. Я нашел нитроглицерин, выпил сразу несколько таблеток. Только после этого мне стало лучше.

— А дядя?

— Он не обратил на мой приступ никакого внимания. Его интересовала только картина. Девушка на картине. Я уехал утром. Самым страшным было то, что мне все время хотелось вернуться. Еще раз посмотреть на нее. Я с трудом справился с собой. Две недели спустя, когда ощущения несколько притупились, я снова вернулся в Павловск.

— Бестиарий, я понимаю. Вам необходимо было закончить работу.

— Я тоже говорил себе это. Мне нужно закончить работу. Но истинная причина была в другом — вы ведь понимаете. Когда я вошел в дом… У меня есть ключи, как вы понимаете… Так вот, когда я вошел в дом, никто меня не встретил. Сначала я подумал, что дядя уехал в Питер, как раз в это время в Питере находился его старый знакомый, антиквар из Осло… Но все оказалось страшнее. Кабинет дяди был заперт — и заперт изнутри. Я обогнул дом — его кабинет на первом этаже, и окна забраны решетками…. Шторы на окнах были задернуты, и форточка закрыта. Я сразу почувствовал неладное. Вызвал слесаря, вдвоем мы взломали дверь…

— И снова услышали смех? — не удержалась я.

— Не иронизируйте, Екатерина Мстиславовна… Мы взломали дверь и увидели дядю Аркашу, сидящим против картины. В том же кресле, только он теперь придвинулся к ней еще ближе.

— И что?

— Он был мертв. Лицо исказила чудовищная гримаса, оно посинело. Боже мой, я никогда не забуду выражения его лица. Смесь ужаса и наслаждения… Правая рука дяди вцепилась в подлокотник кресла. А левая… Скрюченными пальцами он указывал на картину.

— Что показало вскрытие? — строгим прозекторским голосом спросила я.

— Он умер от инфаркта. Таково было официальное заключение. Но я… Я знал, что это картина убила его.

Быкадоров умер от инфаркта, Аркадий Аркадьевич Гольтман умер от инфаркта — ничего не скажешь. Дева Мария подвизается на неблагодарном поприще серийного убийцы.

— Вы считаете меня сумасшедшим? — облизав пересохшие губы, спросил у меня Иосиф Семенович.

— Почему же… А что было дальше?

— Я спрятал эту картину. Поклялся себе никогда ее не видеть, никогда не смотреть на нее. Я спрятал ее на чердаке, среди старого хлама. Быть может, я совершил кощунство по отношению к произведению искусства. Но это не было произведением искусства…

О, как ты ошибаешься, Иосиф Семенович! Это произведение искусства, да еще какое!

— Это не было произведением искусства, — упрямо повторил Гольтман. — Произведение искусства не может убивать, оно создается совсем для другого.

И здесь ты ошибаешься. За право обладать ценностями люди истребляли друг друга веками, разве в твоем бестиарии нет комментариев по этому поводу?

— А потом была эта жуткая кража… Знаете, выскажу крамольную мысль. Я даже обрадовался, когда исчезла и эта картина. Я посчитал это провидением. Ее не найдут? — он молитвенно сложил руки на груди.

— Не знаю, — вот он, мой звездный час! — А вы бы не хотели видеть ее в своей коллекции снова?

— Нет! Рано или поздно я вернулся бы к ней. И умер бы такой же страшной смертью, как и дядя… Вы ведь эксперт? Вы имеете дело с картинами…

— Похищенными картинами, — осторожно добавила я. — И если мы найдем ее, то обязательно вам вернем. Таков закон.

Тело Гольтмана, и без того тщедушное, опало, как будто все органы — от сердца до селезенки — сбились в кучу и теперь дрожали от страха.

— Таков закон… — повторил он. — Но ведь я могу отказаться от нее…

— И даже ее цена вас не остановит?

— Мне плевать, сколько она стоит. Я и так обеспечен сверх меры, наследство дяди было сказочным подарком… Через неделю меня не будет в стране, я уезжаю в город, который нравился мне всегда и где я смогу наконец спокойно заняться исследовательской работой. Готика, вы понимаете, готика — вот все, что меня интересует. А Эссен — это готика. Я хочу дожить до старости и успеть сделать все, что наметил. Я ничего не хочу больше слышать об этой картине…

— Но вы можете ее подарить, если когда-нибудь она найдется, — ввернула я. — Передоверить право наследования.

— Я не могу… От этой картины исходит опасность… Я не хотел бы, чтобы еще кто-то…

— Этот вопрос можно решить, — о такой удаче я и мечтать не могла. Затравленный интеллектуал, начитавшийся средневековых религиозных теософов, архивная крыса, владелец карманных аллегорических животных, готов избавиться от Лукаса Устрицы любой ценой. — Если картина будет найдена…

Мягкие волосы на макушке Гольтмана задрожали.

— …если картина будет найдена, я могу заняться ей. При условии, что вы доверяете мне все правовые действия, с ней связанные.