Глухарь - Андрей Ханжин

Было время, когда я кайфовал от своей неприкаянности и верил, верил что есть где-то на земле тайное тихое пространство куда я буду, как в зимний сад, уходить на отдых. Где остынет моя душа и успокоится разум, и у ног ляжет гибкая и хищная, как пантера, женщина.

Но нет на земле такого места.

Для меня нет.

Но все же ни разу, ни одного разу не отрекся я от своего пути. Никогда я не уклонялся от него. Ни на что не жаловался. Ни о чем не просил.

А ты?

Каким представляется тебе мир, который ты видишь? С помощью какого инструмента, каких заклинаний находишь ты компромисс со всем тем, чего касается твой взор? Что чувствуешь?

Приятно — не приятно,

Больно — не больно,

Стыдно — не стыдно,

Выгодно — не выгодно.

А если приятно, не больно, не стыдно и не выгодно? Или не приятно, больно, стыдно, но выгодно? Это отношение или позиция?

Я избавился от этих вопросов. Во мне поселилась аксиома, которая открыта до меня и не исчезнет после того, как я оставлю этот мир: люди либо мучаются сами, либо мучают других. Любой, родившийся на земле приговорен страдать и доставлять страдания другим. Нет никакого предназначения, нет никакого выбора. Есть только право жить и право добровольно уйти из жизни.

Все.

И самые лучшие часы своей жизни человек проводит перед смертью. Это свобода говорить то, что чувствуешь. Свобода говорить не думая о последствиях, не взирая на лица. Свобода называть все вещи своими именами. Ошибаться и не думать об ошибке.

Лечащий врач сообщил мне, что им удалось остановить процесс. Это не на долго. Я знаю. Но эта пауза позволяет мне говорить с тобой, позволяет пить вино…И когда процесс возобновится, это вино хлынет у меня из горла вместе с кровью, вместе с алой пенистой кровью.

Я знаю.

Дождь, усмиряющий душную августовскую пыль надороге. Но в небе уже виден край одеяла скрипящей, верблюжьей, январской тюрьмы. Тусклая керосиновая лампа в комяцкой землянке. Приглушенный ветром, но все же протяжный, безысходный вой сторожевой собаки.

Кто-то умрет.

Может быть не человек, может быть умрет еще одна надежда. И я думаю о боге которого, кажется нет и я очень хочу чтобы бог появился… Аксиома одиночества забирает меня к себе в истину. Я падаю в нее, высыпаюсь песком часов сквозь узкий и короткий перешеек-жизнь.

А ты…

Ты пришел ко мне за ядом, чтобы отравиться от того мира в котором тебе страшно оставаться одному, как страшно малышу в не освещенной и не знакомой комнате.

Запоминай, правозащитник, у человека нет никаких прав кроме права жить и права добровольно прервать жизнь. У человека нет прав которые можно было бы нарушить без его собственного согласия, без его личного участия.

Не права нам нужны, а любовь.

Зачем бороться с собственной стихией если она-это самое лучшее что у нас есть!. Любовь и грусть и вечный путь. Убить их? Расстрелять меланхолию реагентами. Перегородить плотиной железной аскезы течение трепетных чувств.

Мы слишком агрессивны даже в добродетели. И чем громче звучат призывы к милосердию, чем чаще они звучат, тем более возрастает жестокость. Ибо истинно милосердные не кричат, а действуют. О милосердии же заявляют те, кто готовится совершить большую несправедливость.

Все мы сначала приспосабливаемся к происходящему, вживаемся в систему, а потом начинаем приспосабливать окружающий мир под собственные желания. И очень переживаем, страдаем если нам не удается этого достичь.

Мы ищем объяснения, придумываем названия. Но эти названия нужны только для той игры, в рамках которой они хоть что-то значат. И в каких-то жизненных играх большое значение имеет козырный туз, в каких-то пиковая семерка, а еще в каких-то совокупность набранных или случайно выпавших карт.

В чьих-то играх один и тот же человек называется «мусором», а в чьих-то-честно выполняющим свой долг офицером.

Для кого-то иной человек называется «авторитетным вором», вершителем судеб, а для кого-то просто похититель предметов домашнего обихода, обыкновенный вредитель.

Есть такие, которые считают меня «глухарем»-человеком сознательно не желающим выходить на свободу. А я всего лишь не позволял издеваться над собой и чувствовал себя живым каждую секунду. Моя ли вина, что законы вашего общества-это законы подвижных мертвецов.

Мне не в чем раскаиваться.

И подтянутый лейтенант в узких очках, лейтенант по прозвищу Линза, уже тогда просчитал меня достаточно точно.

У слабых людей есть несколько характерных особенностей. И главная особенность заключается в том, что они постоянно стремятся объединиться в какие-нибудь сообщества, полагая что таким образом они становятся сильнее и значительнее.

Это стадность слабых.

Закон природы.

У слабого сообщества, в свою очередь. Тоже есть замечательная особенность. Когда оно сталкивается с неким явлением, которое не может ни подчинить, ни уничтожить, то определяет это явление поотношению к себе, как больное, ненормальное и преступное.

«Ну что с него взять, он же помешанный! И мама у него, кстати, такая же».

Очень удобная позиция, если не выражать ее вслух.

Ну и не выражали.

После моего дебютного выступления с железякой в ночи все вдруг вспомнили за что мне, собственно, пятилетний срок впаяли. И решили оставить в покое. Якобы. Но я то понимал что администрация отомститза своего добровольного помощника, ведь активист-свой, плоть от плоти. Не простят. И активист тот-как ходячее подтверждение слабости. И активист тот, вот уже год прошел, так мило улыбается встречным людям, деревьям улыбается, мурашам трудолюбивым тоже улыбается и с конфетными фантиками разговаривает.

Пару раз ко мне подсылали каких-то прирученных имбицилов, которые уговаривали меня совершить побег в машине с дерьмом. Я очень вежливо объяснил им, чтобы они больше не подходили ко мне, если не желают присоединиться к любителю природы и конфетных фантиков.

Но мне все-равно провели через бирку, висевшую на кровати, косую красную полосу-«склонен к побегу»-и контролеры будили меня через каждый час. «Не убежал еще?»

Знаешь, брат, там на малолетке я сделал одно очень важное открытие. И это открытие помогло мне лучше понять если уж не самого себя, то отношение к себе других людей. Мне приоткрылся взгляд со стороны.

Что я увидел?

Все они, все эти люди, менты, зеки, большие и маленькие, взрослые и недоразвитые, все они до лютой ненависти завидовали мне.

Отвечаю.

Я буквально чувствовал эту зависть, как-будто она была чем-то материальным, физически ощутимым.

Понимаешь, у всех их, у каждого из них, была в жизни какая-то цель. У каждого своя, но существовала некая сверхзадача, которую они судорожно стремились разрешить. Кто-то хотел выйти на свободу, кто-то мечтал о должности начальника отряда, кто-то желал заработать, кто-то украсть…

И только я ничего не хотел…

Ни о чем не беспокоился.

И ни к чему не стремился, кроме того, чтобы просто жить прямо сейчас, в каждой, стремительно проходящей секунде. Жить не ради чего-то достижимого, а жить потому что рожден человеком. Да, человеком! Обыкновенным человеком, а не будущим завхозом, завмагом, трубоукладчиком, космонавтом, разбойником, вождем, депутатом, милиционером, пенсионером, трупом.

Это отсутствие стремления к созиданию или к разрушению, где необходима обязательная социальная идентификация, вызывало у окружающих самое отвратительное раздражение. И мне было немного жаль этих несчастных. Но уже тогда мне хватало понимания для того, чтобы ни в каком виде не принимать участия в их жизненном брожении. Да и не до них мне было.

В то время я очень хотел учиться!

Бедные зоновские педагоги!

Почти все они (об исключениях я расскажу позже), были профессионально не пригодны. По системе «куда бумага-туда ичеловек» они получили место в школе для трудновоспитуемых и умственноотсталых подростков, в нашей лагерной школе.

Я измучил их своей одержимостью. И мне думается, что обучая меня по предметам, они невольно повышали уровень собственных знаний. Очевидно, они впервые встретили такого глупого юношу, который учится тогда, когда никто не заставляет.

А еще, в потаенном углу промзоны, я сотворил себе макивару. Обмотал ее ватином, задрапировал куском просоленного брезента-и всякую свободную минуту проводил в отработке и постановке ударов. Потом вкопал в землю автомобильную покрышку и долбил в нее кувалдой, увеличивая мощность этих самых ударов.

Так и жил: история-литература-бокс. Химия-физика-метание заточенных электродов. Геометрия-география-удары локтями и коленями.

Ну и, сам понимаешь, братуха, время от времени отправлялся за эти успехи в карцер для медитативных занятий.

Если тебе вдруг показалось, что в те времена я пребывал в некоем вакууме, то это, конечно, не совсем так. Просто я недостаточно ловок во владении художественным словом, чтобы оживить в твоем воображении полную и объемную картину моего пребывания на малолетке.