За чертой милосердия. Цена человеку - Дмитрий Яковлевич Гусаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Девушка терпела-терпела, больно ей, бедной, и проговорила вдруг с обидой:
— Косолапая ты, что ли?..
А я и сама расплакаться готова, не знаю, что и делать, стараюсь, продолжаю бинт наматывать. Вдруг, откуда ни возьмись, Ольга Павловна падает в снег рядом:
— Анечка, дай помогу…
Две минуты, и повязка крепко и плотно легла на плечо, а Ольга Павловна уже укладывает раненую на лыжи, тащит ползком в укрытие и успокаивает ее:
— Ты, Женя, сама знаешь, нет для перевязки ничего труднее, чем плечо. Не сердись, пожалуйста, потерпи…
Я поняла, что фельдшер и мою неловкость видела и сандружинницу из другого отряда хорошо знала. Такой конфуз у меня получился.
Когда вернулись на базу, приглашает меня к себе Ольга Павловна, а я уже так напереживалась, что надерзить готова. Характер-то у меня задиристый. Вошла, доложилась, стою у дверей.
Ольга Павловна приблизилась, улыбнулась своей милой улыбкой и говорит:
— Анечка, если ты не против, то давай мы с тобой практиковаться будем в перевязках. Хотя бы по часику в день, ладно?
Так я и стала у нее учиться, да не по часу, а по два-три часа, если выпадало свободное время…
В те счастливые для себя часы я и узнала о ее любви к помощнику командира отряда по разведке Петру Старикову.
Скорее не узнала, Оля мне, конечно, ничего не говорила, а догадалась. Стариков приходил в санчасть и сразу становился неузнаваемым — тихим, робким, неловким каким-то. Сидел в углу, молча смотрел, как мы занимаемся своим делом, а если кто-либо из нас поворачивался в его сторону, он отводил взгляд и принимал деланно-равнодушный вид. Оля тоже менялась в его присутствии. На щеках — румянец, руки суетливые, взгляд напряженный, сама улыбается, на лице беспокойство.
Не сразу я все это поняла, и всю жизнь, вот уже тридцать лет с сожалением думаю — сколько счастливых часов отняла я у милой Ольги Павловны, которой суждена была такая короткая радость.
Удивительней всего было то, что они таили от других свою любовь, а все в отряде знали об этом. И командир, и комиссар, и бойцы. Знали, но никогда не говорили об этом и, как я понимаю, тем самым берегли их чувство от пересудов…
Такой была наша Ольга Павловна. Шла я к ней со Степановой бедой, а сама и не знала, как поступить, что сказать, чтобы еще большей беды не вышло.
Я не стала Оле ничего объяснять, а попросила ее пойти в наш взвод. Она пристально посмотрела на меня, — видимо, мой встревоженный вид говорил сам за себя, — молча взяла свою сумку, и мы пошли.
Степан сидел на том же месте, где я оставила его, только свою белую куклу прикрыл от любопытных глаз пилоткой, а здоровой рукой затирал на брюках начинавшие подсыхать пятна крови.
Ни слова не говоря, Оля принялась за дело. Быстро разбинтовала «куклу», осмотрела рану, внимательно взглянула на Степана: «Придется потерпеть!» — и принялась обрабатывать.
Надо же такому случиться — она уже заканчивала бинтовать, как вдруг поблизости появился наш командир отряда Федор Иванович Греков. На привалах он часто обходил расположение отряда. Я так и замерла в испуге.
Греков остановился в двух шагах. Степан растерялся — надо бы встать перед командиром, но Оля, сидя на корточках, продолжала свое дело и удерживала его.
— Что случилось, Оля? — спросил Греков.
— Ничего особенного, товарищ командир. Халалеев палец повредил. Несколько дней придется побыть ему одноруким.
— Осторожней надо быть! — недовольно сказал Греков и пошел дальше.
Представляете мою радость! Тогда-то я по наивности полагала, что никто, кроме нас, теперь уже троих, не знает и никогда не узнает о происшествии, но, забегая чуть вперед, скажу, что предположения мои были ошибочными.
Оля сделала Степану противостолбнячный укол, повесила раненую руку на подвязке вокруг шеи. Обещала сказать командиру взвода, чтоб дня на два-три он освободил Халалеева от лишнего груза.
— Не надо, Ольга Павловна! — запротестовал Степа. — Прошу вас, не надо.
— Хорошо, хорошо, — улыбнулась она и, посидев несколько минут с нами, ушла.
На том привале отдохнуть как следует нам не пришлось. Вскоре от взвода к взводу передали команду готовиться к выходу. Тщательно прибрали место стоянки и тронулись. Шли долго. Слышалось лишь шарканье веток кустарника по одежде и вещмешкам да глухие шаги. Потом, перед полночью, было приказано занять оборону и соблюдать особую осторожность. Никто ничего не знал, но все чувствовали, что дорога где-то совсем близко.
Я лежала неподалеку от Степана, чуть сзади, и все время, даже против воли, посматривала в его сторону. Он замечал это, тоже оборачивался и всякий раз ободряюще кивал.
Взводы один за другим снимались и быстрым шагом уходили на запад. Наконец пришла и наша очередь.
Мы поднялись и почти побежали вперед. Вот она — дорога! Вначале, где-то слева, она мелькнула перед глазами светлой полоской на взгорье, потом пропала и вдруг, через двадцать — тридцать шагов, оказалась перед самым носом. Обычная шоссейная дорога, с заплывшими кюветами, со следами шин и колес, только кустарник по обочинам вырублен и сложен в аккуратные кучи.
Шаг, второй, третий — и мы уже на другой стороне. Лишь мельком успеваешь заметить, что справа и слева эту же дорогу перебегают другие отделения из других отрядов, а специально выделенные бойцы ивовыми вениками заметают наши следы. Всего и дела-то три секунды, а сколько шли, искали, мучились…
И все же чувство огромного облегчения охватило меня, когда, перепрыгнув через неширокую канаву, я снова оказалась в лесу, только теперь уже за последней линией финского охранения.
— Что прыгаешь, как коза, следы оставляешь! Аккуратней надо! — добродушно проворчал комиссар отряда Поваров, наблюдавший за переходом нашего взвода. — Вперед, вперед, быстрей, не растягиваться!
«Вперед, вперед…» Эта команда на целые сутки стала для нас главной. Вначале мы даже не шли, а бежали. Во всяком случае, мне то и дело, чтоб не отстать, приходилось трусить рысцой, мой самый широкий шаг не успевал за всеми и идущие сзади подгоняли: вперед, вперед! Мешок колотил по пояснице,
