Пропавшие без вести - Степан Злобин

Когда-то, по-видимому, просторное пастбище или хлебное поле теперь было обнесено колючей проволочной оградой, разгорожено на квадраты блоков тою же проволокой и превращено в догола вытоптанную площадь, застроенную бараками.

Вокруг колючих оград не было не только деревьев, но даже кустарника. Местность была равнинная, на редкость тусклая и скудная.

Лишь за железной дорогой, километрах в полутора на восток, темнела полоска леса, из-за которой, с испытательного полигона, все время доносились пальба минометов и минные разрывы. Купа редких, полуобнаженных деревьев окружала каменные казармы у самой станции, да в деревне, в полутора километрах к северу, чуть виднелись небольшие сады…

Всех прибывших заставили ночь провести на земле, под дождем и ветром. Над «форлагерем», как называлась эта огороженная площадка с банями и регистратурой для вновь прибывающих, раздавался надсадный кашель в тысячи глоток.

— Эй, моряк, пошли мертвецов носить, накормлю от пуза! — утром позвал человек с какой-то повязкой.

— А двоих возьмешь? — отозвался Васька-матрос.

Тот, с повязкой, критически осмотрел Ивана.

— Куда ему! Его самого на носилки!

Балашов, который было привстал, покорно опустился на место.

Продолжалось нудное голодное ожидание…

Только к середине второго дня их в первый раз покормили, пропустили через баню и строем погнали мимо длинного лагеря с рядами деревянных бараков. Васька не возвратился, и Балашов был в растерянности…

Тысячи пленных в шинелях, накинутых прямо на полосатое лазаретное белье, столпившись за проволокой, рассматривали прибывших. За этим лагерем, мимо которого они прошли с четверть километра, был второй. За его оградой толпились такие же, как и они, измученные, голодные люди в замызганных, мятых шинелях…

Их ввели в ворота еще третьего лагеря, состоявшего из приземистых сараев вроде больших конюшен, каждый такой барак был разделен на шесть «секций». И тут в каждой секции поместили их по двести пятьдесят человек…

Стараясь найти Ваську, Иван отбился и от других товарищей, с которыми прибыл.

Прямо под толевой крышей, в бараке без потолка, в три яруса были настелены нары. Балашов забрался на верхние и положил в головах вещевой мешок.

— Вот и устроились, молодой человек, в европейском цивилизованном мире… со всеми удобствами! — иронически усмехнулся незнакомый сосед Балашова, лысоватый, в очках, аккуратно укладывая свои вещи.

— Да, устроили, сволочи! В таком жилье и собаки подохнут, — отозвался второй, хмурый, скуластый, чернявый сосед. — Хватит, что ночь тут спать, хоть на день-то вылезти подышать! — добавил он, когда окончилась перекличка и составление барачного списка.

Балашов вместе с ним вышел наружу, под мелкий дождь.

Должно быть, множество из этих людей, только что привезенных сюда, как-то «обжившихся» в прежних своих лагерях, чувствовали себя здесь, во многотысячной толпе, такими же одинокими и потерянными, как и Балашов.

Иван бродил до заката в этой толпе между бараками, стараясь найти Ваську-матроса, но он нигде так и не увидел его высокой, широкой, костлявой фигуры.

Из немецкого военного городка, расположенного в полукилометре, доносилась музыка, — немцы, закончив рабочий день, уже не шныряли по лагерю.

В этот час больше не оставалось надежды что-нибудь обменять, «подшибить» или попасть на работу, которая могла подкормить. Голод оседал безнадежной мутью на самое донце существа, беспокойство об утолении его поневоле дремало. К тому же все были замучены тяжкой дорогой и ночью, проведенной под дождем. Едва стемнело, как в бараке послышался храп.

Балашов, обессиленный, тоже заснул…

Рассвет ворвался в забытье воплями и суматохой, как во время ночного пожара в деревне.

Орали истошными голосами полицейские. Они хлестали просыпающихся людей плетками по ногам, палками били по плечам и по лицам…

Иван с трехэтажной руганью отдернул ожженные плетью ноги. Еще продолжая ругаться, он подвернул портянки и соскочил с верхнего яруса. Накинув шинель и увертываясь от палок, он выбежал через порог, поскользнулся, попал в глубокую лужу и зачерпнул в ботинок жидкой холодной грязи. Промозглый рассвет от этого показался еще холоднее. Не просохшая с вечера, заволглая от дождей шинелишка с поднятым воротником не спасала от холодного ветра.

В мутном тумане рассвета толпа людей неясными пятнами уже толклась, устанавливаясь вдоль бараков.

— Становись! Станови-ись! — кричали теперь полицейские, «очистив» бараки и выскочив с плетками вслед за людьми.

Приметив в рассветных сумерках огонек цигарки, Балашов заспешил к нему.

— Дай потянуть, — попросил он незнакомого бородача.

— По трое разберись! — раздался возле них окрик. Бородач с цигаркой, спасаясь от плети, нырнул куда-то в туман. Балашов торопливо приткнулся в строй.

— По трое! По трое, падаль собачья! До трех сосчитать не умеешь?! Куда ты четвертым?! Назад!

Балашов ждал удара по шее. Но нет… Послышался хлёст сзади. Иван оглянулся. Ссутуленный и дрожащий, стоял растерянный носатый человек в деревянных колодках на тонких, как лучины, босых ногах, кутаясь вместо шинели в драное одеяло. По взгляду его было видно, что он в самом деле не может считать до трех… Плеть взвилась над его плечами и сорвала одеяло. Носатый медленно наклонился, поднял его, вялым движением натянул опять на плечи. Глинистая жидкая грязь стекала с его лохмотьев на шинели соседей. Чтобы спасти от новых ударов, кто-то взял его за плечи, поставил в другой ряд. Теперь носатый стоял, дрожа мелкой и непрестанной дрожью, на несколько человек впереди Балашова, свесив на грудь голову со свисавшими из-под пилотки рыжими волосами. Голова казалась слишком тяжелой для его тоненькой шеи, — видно, что сам он не в силах умыться, и толстый слой грязи застыл у него возле рта, в морщинистой коже век и на шее. Из-под рыжих ресниц ползли слезы.

«И я был, наверное, таким тогда, перед «смертью» или недавно в подвале, — думал Иван, — Если бы после тифа за меня не взялся Баграмов, не помогли Варакин, Сашка-шофер, Волжак, так мне и не жить бы сейчас. Давно уж погнил бы. А этот к тому же немолод…»

— Шаго-ом марш! — раздалась команда… Свистки к завтраку оживили людей, и замученные длительной процедурой построения тысячи издрогнувших, голодных невольников старались ступать тверже по осклизлой глинистой слякоти, направляясь к кухням.

Они тянулись громадным хвостом к раздатчику. Вот уже рыжий, от которого Балашов не мог оторвать взгляд, подставил свой котелок. Раздатчик налил ему и, словно вытряхивая остатки, для забавы пристукнул по краю его котелка черпаком. Дрожащие пальцы рыжего «доходяги» не удержали посуды. Баланда вылилась ему на ноги. Дряблое носатое лицо неудачника исказилось отчаянием. Он нагнулся, хотел подобрать остатки, увидел, что ничего не собрать, схватил котелок и подставил снова.

— Проходи! — повелительно крикнул раздатчик.

— Това-арищ повар, товарищ!.. Добавь хоть пол-ложечки!

— Проходи, ты, «товарищ»!

— Ну, господи-ин! — спохватился носатый. — Господи-ин! Ну, немно-ожечко! Пожалей! Умираю!

— Кто же виноват, Антон? Сам ты пролил! — со злостью крикнул один из соседей за спиной Балашова. — Проходи, не стой!

— Жрать охота, что тянешь!

— Крепче держи котелок вдругорядь! — неумолимо кричали сзади раздраженные голоса.

Подскочил полицейский, кургузый малый в серой кубанке с позументом на малиновом донце, махнул плетью. Неудачник метнулся, избегая удара, споткнулся и розлил в лужу остатки со дна котелка. Он сел тут же в грязь и по-детски заплакал.

Балашов получил свою баланду. Уже голодная спазма сжимала желудок, собиралась во рту слюна, — только бы скорее проглотить, пока не остыло еще в котелке это грязное варево с приправкою из муки и полусырой картошки! Но Балашов задержался и отлил из своего котелка несколько ложек рыжему. Тот взглянул на него молитвенными глазами.

Сосед Балашова по очереди прошел было мимо, но вдруг обернулся и тоже отлил носатому.

— Жри, разиня! Сволочь! Чтоб черти тебя подрали, держать котелок не умеешь! — со злостью сказал он.

Один за другим пленные с такою же злостью и бранью отливали свою баланду, пока в пролитом котелке неудачника уравнялось с другими.

— Х-хе, господа, закормили вас немцы! Излишки сдаете! — сострил полицейский.

Кургузый, с самодовольной физией, над которой свисал из-под серой кубанки лихо закрученный чуб, в чистой, новой венгерке, полицейский Славка Собака поигрывал плетью.

На языке Балашова закипело жгучее, хлесткое слово, но в этот миг раздатчик позвал: «Полицай!» — и Славка готовно кинулся к кухне.

Иван посмотрел полицаю вслед, махнул рукой и пошел в барак, чтобы согреться хотя бы затхлой его духотою, после полуторачасового пребывания под дождем и ветром…