Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания - Валентин Берестов

— Дайте мне любую тему по Пушкину, — дерзко предложил я, — дайте бумагу, вот эту ручку, заприте меня здесь на полтора часа, а потом увидите, что получится.

Дама не стала ставить следственный эксперимент и продолжала допрос:

— Чем же объяснить ваш особый интерес к Петру Первому?

— Петр Первый меня особенно не интересует, — ответил я. — Просто я люблю Пушкина.

— Странно, — сказала дама, не представляя себе, что можно читать классика по собственной охоте. — Как это любите? Всего Пушкина?

— Всего, — подтвердил я. — Кроме нескольких лицейских стихов. И статьи люблю, и письма. Я прочел всего Пушкина. Спросите про любое сочинение!

— Странно, — нахмурилась дама. Ее задачей было разоблачить меня, и она от нее не отказалась. Допрос принял иное направление: — Значит, вы ушли в мир дореволюционной классики и истории царской России. А как же современность? Она хоть сколько-нибудь вас привлекает? Вы, например, читали Леонида Леонова?

— Конечно, — ответил я. — Но больше ценю его драматургию, пьесу «Нашествие».

— Вы, я слышала, знакомы с Алексеем Николаевичем Толстым. Вам, разумеется, очень нравятся его патриотические «Рассказы Ивана Сударева».

— Нет, они вымученные какие-то! Хорошей прозы о войне пока почти нет. То ли дело третья часть «Петра»!

— Интересно, интересно, — оживилась дама. И стала спрашивать о других знаменитостях того времени. Я отвечал откровенно. А даму, как потом выяснилось, занимало теперь уже только одно: кто внушил мне такие взгляды. Видимо, она подключила к поискам и других сотрудников, пока сомнительная фигура тайного, идеологически чуждого наставника не была-таки обнаружена.

— Дорогой мой, — спросил меня месяца через два Корней Иванович Чуковский. — Что вы там написали о Пушкине и что наговорили про нынешних классиков, если весь Наркомпрос только и гудит про подмосковного юношу, подверженного тлетворному влиянию Чуковского?

Пожелание Альбины я выполнил. Не знаю, как она, но даже учителя прониклись ко мне заботой и во время консультаций, видя, что я дремлю, говорили шепотом, а потом трясли меня за плечо: «Валя, мы уходим, консультация кончилась». Я хотел преподнести Альбине букет ландышей, но уснул с ними на зеленом пригорке. Увы, девушка не видела в моих подвигах ничего особенного. Зато в Москве Рина Зеленая прямо-таки хвасталась мной: «Представляете? Он решительно ничего не знает, а сдает только на четверки и пятерки!» Правда, последний экзамен, ту самую анатомию, я сдал на тройку. «Неужели ты не мог сдать хотя бы на четверку?» — огорчалась артистка. «Рина Васильевна, я бы сдал и на пятерку, но узнал бы об этом только там», — ответил я и показал на небо. За такой ответ тройка была прощена.

Альбина не оценила мою любовь, зато я оценил ее дружбу. Она же повернула всю мою судьбу, сделала так, чтобы мы еще два года учились в одном классе, она даже рассказывала мне как другу про свои увлечения. Особенно меня поразило, что она ездила в Калугу к новобранцу, которым была увлечена, и ждала его у ворот казармы на той самой улице, где жили мои родители. А я читал ей Пушкина. Зато Рина Зеленая даже на девяностом году своей жизни иронизировала по поводу моей особой любви к Пушкину:

— Ну, почему, любя Пушкина, ты никогда не берешь из него эпиграфы к своим стихам? Могу предложить один очень хороший: «Но человека человек послал… А. С. Пушкин».

И еще встреча с Пушкиным. Зима 1980-го. Еду в Питер в Пушкинский дом. Среди пушкинских записей народных песен я нашел две подделки. Они очень искусно составлены из многих других народных песен, изображают две судьбы «добрых молодцев» (после того, как одного из них мальчиком женили на взрослой девушке, а другой сам женился на первой красавице). Естественно, их никто никогда не пел: Пушкин выдал за фольклор собственные сочинения в народном духе, составленные, так сказать, из готовых блоков. Причины для этого у него, как выяснилось, были.

Буквально из рук хранительницы Пушкинского архива Риммы Ефремовны Теребениной мы с поэтом Андреем Черновым посмотрели тетрадь, куда одна из песен была вписана рукою Пушкина. В той же тетради Андрея поразил полосный рисунок с изображением заброшенной могилы. «Могила Ленского», — предположила Римма Ефремовна. Потом Андрей нашел у Пушкина еще несколько зарисовок той же могилы, разыскал ее место на старинном плане Петербурга. А годы спустя нашел то же место на острове Голодай и, по всей вероятности, обнаружил могилу пяти повешенных декабристов. В ней лежали съеденные известью кости Кондратия Рылеева, который был женат на сестре одного из предков Андрея Чернова. Другой родич Андрея был так называемым декабристом до декабря. Он вступился за честь своей сестры и погиб на дуэли вместе со своим противником, как погибли пушкинские казак с делибашем. «Клянемся честью и Черновым!» — читал Кюхельбекер на похоронах.

Поэтому Андрея прекрасно знали в музее-квартире Пушкина на Мойке. И вот 10 февраля в тот самый день и час, когда здесь 157 лет тому назад скончался поэт, Андрей привел нас с Татьяной Ивановной Александровой на ежегодные поминки по Пушкину. Множество народа ждало во дворе музея, на лестнице, в вестибюле, во всех комнатах анфилады. Андрей шел сквозь эти толпы, как корабль, разрезающий волны, и тянул за собою нас.

Меня иногда узнавали, но почему-то либо отворачивались, либо поглядывали на меня с неприязнью. Наконец учитель целых поколений питерских поэтов Глеб Семенов взял меня за лацкан и гневно произнес: «Тебя вместо Беллы прислали?» Оказалось, Белла Ахмадулина уже несколько раз приезжала сюда в этот день и говорила о Пушкине перед минутой молчания. Но недавно она выступила в защиту академика Сахарова, что сделало в глазах властей нежелательным ее выступление в день смерти Пушкина.

Андрей поставил нас с Татьяной Ивановной в угол пушкинского кабинета у окна с полупрозрачными голубоватыми шторками. Отсюда были видны и ораторы, и скрипач, и золоченая фигурка арапа на столе Пушкина, и его книги. Ораторы высказались, скрипач сыграл нечто прекрасное. «Минута молчания», — провозгласила хозяйка дома, директор музея.

Все замерли, а я взял да и расслабился. У меня мелькнула шальная мысль: «Если Пушкин сейчас здесь, то как он к этому относится?» И тут же в полной тишине ко мне в голову ни с того ни с сего залетело неожиданное двустишие:

Как быстро юность пролетела!И дух уже сильнее тела.

«Гений, парадоксов друг», — вспомнил я. Парадоксальностью двустишие превосходило то, что я обычно пишу. Надо же! «Дух сильнее тела!» — так говорят о редких подвижниках. А это, оказывается, присуще всем. Молодые силы с годами уйдут и дух сам собой, непроизвольно сделается сильнее тела. И я громко фыркнул от восторга. К счастью, минута все еще длилась, и я успел один проступок загладить другим, менее тяжким… Опять сделал то, чего не делают в минуту молчания: повернулся к окну и уткнулся в занавеску. Пусть мой восторженный смех примут за сдавленное рыдание. Кабинет Пушкина на Мойке видел много слез.