Лабиринт Данимиры (СИ) - Бариста Агата

— Нет.

— Главное, Мерлин сказал, что тогда мои усилия увенчаются успехом, понимаешь? Увенчаются успехом! Это сам Мерлин предсказал!

— Нет.

— Ты не имеешь никакого права меня удерживать! — Я безуспешно пыталась разжать железные пальцы.

— Уже имею! Забыла? Имею право, как связанный с тобой брачными клятвами.

Я перестала вырываться.

— А я сейчас дам королевское слово. Слово принцессы Аннмории. Что не прощу тебя никогда, если не подпустишь к могилам родителей.

Он отшатнулся и рявкнул:

— Данимира, прекрати! Ты ведёшь себя как ребёнок. Ещё неизвестно, что это за могилы…

— Вот и узнаем. И да, я веду себя как ребёнок. С родителями которого произошло что-то…  неизвестное и страшное.

— Предлагаешь мне стоять и смотреть, как ты рук лишаешься? — зло осведомился Кайлеан.

— Милый…  — сказала я и погладила его по щеке. — Ты ведь будешь любить меня и без рук, правда? — Хватка ослабла, и я по одному разжала его пальцы. — Я сейчас разберусь с этой крапивой, и тогда ты сможешь меня обезболить. С помощью магии. Как сегодня ночью.

— Сравнила, — буркнул он. — Данимира, давай вернёмся в посёлок.

— Ну, сделаешь это не так эротично. И помни — Мерлин предсказал, что всё должно получиться.

Я всегда без колебаний прыгала в холодную воду. И сейчас не стала медлить. Просто подошла, схватила ближайший стебель и дёрнула вверх. Как ни странно, растение поддалось, мне удалось выдернуть его из земли, оборвав корни. В земле образовалась ямка, новый стебель как раньше не вырос. Но появилось ощущение, будто я сунула руку в костёр и продолжаю держать её там. Я повернулась к Кайлеану, помахала выдернутым стеблем и оскалилась в улыбке. Хотелось крикнуть ему, что мне совсем не больно, но боль была такая, что я забыла, как произносятся слова.

Затем я позабыла свою сущность. После полудюжины стеблей боль перестала существовать отдельно от меня. Я и была сама боль. И самой главной задачей стало принуждать постороннее тело рядом выпалывать крапиву. Зачем это надо — я не помнила. Но тело хватало и тянуло, и дёргало вверх, и гора изломанных, убитых стеблей рядом росла…  а потом тот, кто был сильней, оттащил тело от полностью обнажившихся трёх могил и странно знакомый голос сказал:

— Всё-всё-всё…  остановись…  ты сделала это, теперь мой черёд…

И боль не ушла навсегда, но затаилась; я обняла сильного человека, просунув оживающие руки под куртку… и обнаружила, что его футболка мокрая, хоть выжимай, а сам он дрожит…  Кайлеана трясло.

— В следующий раз, Данимира, можешь давать хоть сто королевских слов подряд…  — шипел Кайлеан, — только давать ты будешь их мысленно. Потому что я суну тебе кляп в рот, свяжу и отправлю в безопасное место. А выпущу только тогда, когда блажь уйдёт из твоей головы. И можешь подавиться своими принцесскими словами, я всё равно так и сделаю.

— К-корни…  корни остались…  — клацая зубами, выговорила я. — Обрывались…  никак…

— Всё корни, сдохли без верхушек, успокойся.

— Родители…  Теперь ты их поднимешь?

— На счёт раз.

— Тогда начинай считать. — Я отстранилась.

Кайлеан исподлобья уставился на могилы, и земля вспухла. Надгробия зашатались и отлетели набок. Пласты земли и песка полезли изнутри, и наконец три гроба показались из земли.

— Закрой глаза, — велел Кайлеан и, видимо уже не надеясь на мой здравый смысл, сам закрыл мне глаза ладонью.

А я и не сопротивлялась. Только теперь меня охватил такой ужас, какого я не испытывала даже во время моего жертвоприношения.

Послышался треск — это отлетели крышки гробов.

Я зажмурилась крепче.

После недолгого молчания Кайлеан удовлетворённо произнёс:

— Ага.

И у меня будто камень с души свалился. Такое «ага» никак не могло относиться к папе и маме.

Я осторожно сдвинула ладонь Кайлеана ниже и взглянула.

Среди разваленных груд земли стоймя стояли три гроба, а в них — три фигуры в человеческий рост…  три чучела из набитой джутовой мешковины.

Глаза-пуговицы…  рты, обозначенные мазками алой помады…  и знакомая одежда.

Чучело из среднего гроба — с волосами из спутанной медной проволоки — было облачено в папины джинсы и папин любимый домашний свитер, а на шее болтался расписанный вручную галстук — солнце, синее небо, зеленовато-голубая вода, собор Святого Марка…  Я сама подарила этот галстук папе…  и какие чудесные воспоминания были связаны с полоской яркого шёлка!

… Мне было десять, мама везла для консультации в венецианскую Марчиану одну из латинских рукописей, хранившихся в нашем Спецхране, и решила взять меня с собой. В самолёте пожилая дама, мамина коллега из Москвы, узнавшая, что я первый раз лечу в Венецию, нараспев прочла мне строки: «Золотая голубятня у воды, ласковой и млеюще-зеленой; заметает ветерок соленый черных лодок узкие следы. Сколько нежных, странных лиц в толпе. В каждой лавке яркие игрушки: с книгой лев на вышитой подушке, с книгой лев на мраморном столбе…»

Я была очарована волшебным городом и очень жалела оставшегося дома папу, поэтому, когда увидала в сувенирной лавке широкий яркий галстук, сразу поняла, что привезу папе этот кусочек счастья. Повзрослев, я оценила терпение отца — наверное, с месяц после поездки я каждое утро торжественно повязывала венецианский галстук на его шею и отправляла в таком виде на работу…  и ведь папа носил его…  по крайней мере, вечером он возвращался в том же виде…  А теперь кто-то использовал светлые воспоминания для своих чёрных дел.

Я подошла ближе.

Правое чучело красовалось в одном из маминых летних платьев, длинная выбеленная пряжа разметалась по его плечам…  и мамино ожерелье из лунного камня я сразу узнала…

Левое чучело, надо полагать, символизировало мою персону. Голубые джинсы могли быть чьими угодно, но дизайнерскую белую футболку с чёрным силуэтом танцующей монахини я привезла в питерскую квартиру и носила всё лето перед поступлением.

Стало быть, кто-то забрал её и привёз в Оленегорск…

Джутовое лицо с двумя крупными серебряными пуговицами обрамляли длинные уши какой-то странной шапки, смётанной на живую нитку из кусков светлой нестриженой овчины…  кажется, это был коврик, лежавший на кресле в нашей гостиной…

Исполнение носило печать небрежности…  притом сходство, бесспорно, присутствовало. Чучела слепо таращились на нас. Я скривилась в гримасе — кто-то ходил по нашему дому, по-хозяйски рылся в вещах, брал, всё, что хотел, для своих извращённых идей… тем не менее, я с облегчением осознавала, что могло быть неизмеримо хуже.

— Просто дурацкие куклы…  пусть лучше так…  — сказала я, обернувшись к Кайлеану. — Но к чему всё это?

Он тоже подошёл.

— Наверняка к тому, что на мнимых похоронах присутствовали маги. На тот момент в муляжи вложили мощный заряд магии, позволяющий имитировать реальных людей, а после…  после взошла крапива.

— Это же означает, что папа с мамой живы?

— Произведённые манипуляции указывают на то, что твоих родителей не собирались уничтожать. По крайней мере, на тот момент.

Уточнение болезненно царапнуло меня по сердцу.

— Что нам теперь делать?

Кайлеан как-то злорадно усмехнулся.

— Видишь вон те бурые отметины? На галстуке, и по подолу платья? И на твоей футболке есть пятно, хотя на чёрном незаметно.

Я, придвинувшись, вгляделась.

— Это кровь?!

Он вновь усмехнулся:

— Это большая ошибка того, кто устроил спектакль. Кровь усилила иллюзию…  но засохшая кровь — мёртвая кровь, рабочий инструмент некроманта. Она скажет мне, где искать.

При словах «мёртвая кровь» по лицу Кайлеана внезапно пробежала полуулыбка-полусудорога, и тон был такой…  предвкушающий, что у меня мурашки по спине пробежали, но я строго напомнила себе, что это мой выбор. Бачили очи…  и всё такое.

Дальнейшие слова Кайлеана отвлекли меня от сторонних мыслей.

— Кстати, здесь, — он небрежным кивком указал на чучела, — магия женская.

Я встрепенулась:

— То есть, это не Мортен проделал?