Дремучие двери. Том I - Юлия Иванова

Потом они оба станут вспоминать, подсчитывать, и старый новый год окажется тем же, 77-м, и уже нисколько этому не удивятся. Потом Ганя заговорит о другом, но всё о том же. Нет, он не то чтобы изменился, — подумает Иоанна, — просто ЭТО, неведомое, коснулось его, как у Пушкина в «Пророке», и он стал видеть, чувствовать, понимать совершенно иначе. Бесчисленное множество прямых через две точки — он их видит, эти прямые, прозревает, чертит и живёт в соответствии с тем, что недоступно окружающим. И если это безумие — она его с ним разделит. И с этими лужинскими богомольцами. Любезно так воркуют, а смотрят — как на прокажённую… Но с ней, а не с ними говорил сейчас Ганя о своём «обращении». И Господь её у услышал в ту ночь 77-го. И невозможно, чтобы Он желал разлучить то, что сотворил одним целым!

Она не должна сегодня уезжать, надо остаться хотя бы до завтра, она ещё не видела ганины картины, и если в новом ганином состоянии, в его наполненности до краёв неведомым этим Огнём сохранился хоть один несожжённый мост, то это был мост их с Ганей, узкая лужинская тропка, ведущая в Небо. И они балансировали по нему рука об руку в тот лужинский вечер, она жадно впитывала всё, что говорил Ганя, и горела его огнём, и плавились стволы лужинских сосен, и плавилось закатное солнце.

Когда они вернулись, в доме было уже полно народу — и в саду, и на веранде, некоторые приехали с детьми. Это было совсем непохоже на обычные дачные сборища — гости разбрелись по скамейкам, стульям, углам — кто полол, кто поливал, кто на кухне резал овощи, кто читал — все были при деле, и всё тихо, молча, лишь некоторые шепотом беседовали по-двое, по-трое. Будто на похоронах. Много молодёжи, но тона одежды блеклые, женщины совсем без косметики, так что Яна оказалась «в форме». Волосы убраны под косынки, длинные юбки, лица серьёзны, редкие улыбки какие-то испуганные. Яна чувствовала себя чужой, чужим им казался и Ганя, хоть и старался «не возникать». Всё это походило на гирлянду лампочек, где лишь одна — Ганя — горящая. Впоследствии Иоанна встретила и других «горящих». — Мы — рабы, они — сыны, — говорил про таких Глеб. То, что для одних было тяжким, хотя и результативным, но трудом, для «сынов» составляло наслаждение. Это был прорыв к задуманному Творцом первообразу, в который они уже не играли, а органично жили в нём. В то время как другие лишь карабкались вверх, обдирая в кровь руки. Что это было — изначальный дар, как у Моцарта, или более поздний, за какие-то личные качества? Да, Господь любит всех, все — его дети, но почему одни горят ответной любовью, другие — тлеют, пока не вспыхнут, третьи так и уходят вечно тлеющими в вечность, четвёртые — вообще остаются дровами.

— Причина где-то в нас самих, — размышляла Иоанна, — Мы сами выбираем холод, тление или ОГОНЬ.

Сыновство — это ответная любовь к Отцу. Сынам в Лужине не будут завидовать, их будут баловать, оберегать и всё им прощать, как детям, которые в тот вечер с визгом носились по дорожкам, рвали зелёный крыжовник, и никто их не останавливал.

Варя первая пошла в атаку и сказала, что следовало бы предложить Яне переночевать, но Яна сама видит, сколько понаехало народу, спать будут буквально вповалку на веранде и в беседке на раскладушках и в спальных мешках, которые почти у всех привезены ещё в начале лета и хранятся от приезда до приезда в чулане под лестницей. Яна ответила, что пусть хозяева не беспокоятся, она отлично переночует в машине. Тут Варя окончательно перепугается и скажет, что нет, зачем же, раз такое дело, она поговорит с дядей Женей, владельцем дачи. На его половине свободная мансарда, и Варя надеется, что он не будет возражать.

Видимо, Варя вообразила, как Ганя ночью, когда все спят в своих мешках, крадётся к машине Яны с нехорошими намерениями. Яна уже знает, что Ганя специально ездил в Лавру к своему духовному отцу за разрешением на встречу с ней, а Глеб, варин муж, уверенный в отказе, был потрясён таким либерализмом. И, не имея права осуждать духовное лицо, устроит головомойку Варе. Ну и порядочки, почище партбюро!

Неужели они не понимают, что Иоанна скорее умрёт, чем встанет у Гани на пути? Что его путь так же свят для неё, как и для него.

Вернулась Варя и сказала, что дядя Женя не только не возражает насчёт мансарды, но и оказался поклонником их телесериала, который регулярно смотрит по ящику, так что им будет о чём поговорить. Она сообщила это не без иронии, но Иоанне было на её иронию плевать — теперь у них с Ганей был целый день в запасе!

После общего чая с вареньем и ржаными сухариками Глеб увёл Ганю в мастерскую — отдельный флигель в глубине участка, спал Ганя тоже там. А Яна пошла знакомиться с дядей Женей, о котором она уже знала от Гани, что он младший сын священника, отпрыска древнего и знатного рода, который Ганя по конспиративным соображениям не назвал. Принявшего сан незадолго до революции, репрессированного в конце двадцатых, потом ссылка, долгожданное разрешение на сельский приход, оккупация… После войны — возвращение в Москву и даже орден — за то, что в церковном подвале скрывались в течение нескольких месяцев коммунисты, раненые, евреи — все, кому грозила опасность. Двух сыновей /Глебова отца и дядю Женю/ он воспитал в лояльности к советской власти и искренне исповедывал свой особый «христианский коммунизм» как земное устроение бытия.

Отец Глеба, иконописец и реставратор, умер рано, благословив сына продолжить своё дело, а дядя Женя, которого образованная матушка обучила нескольким языкам, пошёл по сугубо мирской стезе — преподавал в школе, давал частные уроки, делал переводы в научном издательстве. Скопив деньги, осуществил давнюю мечту — купил дом в Подмосковье, чтобы дружно, всей семьей трудиться на земле… Но дружно не получилось — семья у дяди Жени, хоть и многочисленная /дети с мужьями, жёнами и внуками/ была, по выражению Вари, «бесноватая». И в городе у них старику не было покоя, а на даче и вовсе непрерывные склоки — из-за комнат, грядок, кто где вскопал и кто сколько сорвал… Ещё пока была жива хозяйка, держалось кое-как, а после — чуть не драки. Тут племянник и предложил — будем жить, ухаживать за участком и домом, платить сколько надо за аренду, а деньги эти чтоб дядя Женя поделил между своими переругавшимися домочадцами, — пусть они на них снимают себе дачи кто на Юге, кто в Подмосковье, кто в Прибалтике — кому где угодно.

Подробности Яна узнает потом, а пока, с ксероксом под мышкой, который сунул ей Ганя, чтоб почитала перед сном /Соловьёв, «Духовные основы жизни»/ Яна заявилась к старику, который не просто ждал её, а за накрытым столом.

— Садитесь, Яночка, вы, наверное, не приучены к постам, а меня по немощи благословили молочное — сыр вот, масло мажьте, не стесняйтесь. Вино вот своё, домашнее — видели, у меня виноград растёт? Мелкий, правда, но настоящий, никаких морозов не боится. Ну, со знакомством.

Он размашисто перекрестился, перекрестилась и Иоанна. Какой славный дед! Отхлебнула из рюмки. Вино было сказочное, совсем как в сказочной стране Абхазии. Даже слабый запах «Изабеллы».

Она вдруг ощутит зверский голод и начнёт молотить бутерброды — старик едва успевал намазывать. Было очень стыдно, но она ничего не могла с собой поделать. У неё всегда от волнений просыпался волчий аппетит.

Выпили по второй.

— А я вас совсем иначе представлял. Эдакой бандершей в три обхвата, Сонькой Золотой ручкой. Вам-то этот мир откуда знаком? Жаргон их, нравы, вся эта братва — откуда это пошло?

Яна рассказала о своих поездках в колонии, про поразивший её урок чтения в колонии строгого режима, когда совершенно жуткие с виду громилы по-детски подсказывали друг другу, шалили, прилежно выводили по складам: «мама мыла раму», «баба ела кашу», а потом один потянулся, хохотнул сипло, обнажив один-единственный зуб: «Щас бы бабу!.». Дядя Женя засмеялся.

Ну и в судах сидела на процессах, с делами знакомилась, с заключёнными. Они, как правило, охотно идут на контакт…

— Да, у вас здорово закручено, и глубоко… На самом высоком уровне, я вам скажу. Я ведь люблю детективы, на языке читаю, избалован, можно сказать. А вас всегда смотрю с удовольствием.

— Ну спасибо, — Яна схватила ещё бутерброд.

— Нет, я серьёзно. Ешьте, ешьте… А главное… Как вы прекрасно знаете дно… Дно человеческой души. Этих демонов в каждом…

— Ну, демоны в каждом — это от режиссёра. Моего супруга и соавтора, — сказала Яна, — Это он их разводит. Кто кур, кто демонов.

— Думаю, вы их тоже чувствуете, — настаивал дед, — И вы их жалеете.

— Демонов?

— Нет, людей, которые им поддаются. И правильно. Мир у вас такой страшный, жестокий — это я вам объективно, как зритель говорю. Повсюду их власть бесовская губит людей… А этот ваш мальчик, Павка… Муровец это, от… Я так понимаю, — продолжатель Корчагина… — тот ведь тоже трагическая фигура, мученик… И этот — один против зла. Жалко его, в жизни такие погибают… Но Господь — с ними. Это вы очень убедительно показываете…