Царствование императора Николая II - Сергей Ольденбург

Этот образ часто повторяли в те дни. Но то же сравнение следует повернуть по-другому: «шофер» был убежден, что только он, искушенный в этом деле, мог спасти «автомобиль». Он яснее других видел путь, он знал о его трудностях много больше, чем пассажиры; он один мог провести автомобиль по «крутой и узкой дороге» между двумя пропастями. Ошалевшие пассажиры, согласные между собой только в одном: в желании забрать руль в свои руки, – требовали, чтобы «шофер» уступил им место; вправе ли он был на это согласиться, хотя и знал, что его могли столкнуть?

«Николай II, в глубокой скорби, оставался непоколебим. Он видел так же ясно, как и другие, возраставшую опасность. Он не знал способа ее избежать. По Его убеждению, только самодержавие, создание веков, дало России силу продержаться так долго наперекор всем бедствиям. Ни одно государство, ни одна нация не выдерживали доселе подобных испытаний в таком масштабе, сохраняя при этом свое строение. Гигантская машина скрипела и стонала. Но она продолжала работать. Еще одно усилие – и победа должна прийти. Изменить строй, отворить ворота нападающим, отказаться хотя бы от доли своей самодержавной власти – в глазах царя это значило вызвать немедленный развал. Досужим критикам, никогда не стоявшим перед такими вопросами, нетрудно пересчитывать упущенные возможности. Они говорят, как о чем-то легком и простом, о перемене основ русской государственности в разгаре войны, о переходе от самодержавной монархии к английскому или французскому парламентскому строю… Самая негибкость строя придавала ему мощь… Самодержавный царь, какие бы ни бывали прискорбные упущения, повелевал Россией. Никто не может доказать, что власть на три четверти или наполовину царская, а на остальную долю парламентская могла бы чем-либо вообще повелевать в подобные времена», – пишет английский парламентский деятель Черчилль в своей книге о войне на Восточном фронте.

Действовали в России, конечно, и другие силы: несомненно, что германские агенты в меру возможности работали против существующей власти и всячески стремились вызвать смуту. В правых кругах ходили слухи, что в пользу революции работают и английские агенты: говорили также об американских евреях («Яков Шифф»), о международном масонстве. Весьма вероятно, что еврейские круги, как и в 1905 г., насколько могли, содействовали революционному движению против царской власти. Известно также, что некоторые видные деятели блока были масонами.[249] С другой стороны, весьма малоправдоподобно, чтобы Англия, особенно в такой момент, когда исход войны еще не определился, отважилась бы пойти на страшный риск – крушение союзной великой державы.

Нет возможности точно учесть действительное значение всех этих закулисных факторов смуты. Надо также иметь в виду, что запрещение спиртных напитков, радикально уменьшившее их потребление, тоже в какой-то степени влияло на психику масс, нарушая стародавние навыки. Во всяком случае, и «явных» факторов, поддающихся учету, было достаточно для того, чтобы положение представлялось чрезвычайно грозным.

Заседание Государственной думы 1 ноября началось, по обычаю, с речи председателя, говорившего об армии, о союзниках и о войне до победного конца. Министры, во главе с Б. В. Штюрмером, знавшие, что предстоят резкие выпады, покинули зал тотчас после речи Родзянко; их примеру последовал дипломатический корпус. С речью, направленной главным образом против блока, выступил социал-демократ Чхеидзе; затем правый С. В. Левашов говорил о продовольственном вопросе и о борьбе с немецким засильем… Вслед за Керенским на трибуну вышел октябрист С. И. Шидловский; он огласил декларацию блока. Наиболее острые места были из нее исключены. Министрам ставились в укор «неосведомленность, некомпетентность в вверенной им области и враждебность к общественности». Упоминалось, что еще не состоялся суд над Сухомлиновым, что «печать зажата в тиски»; высказывался укор новому руководителю Министерства иностранных дел; правительству предлагалось «уступить место людям, готовым в своей деятельности опираться на большинство Государственной думы и провести в жизнь его программу». Заседание шло тускло; В. А. Маклаков, проходя мимо ложи журналистов, заметил: «А настоящего подъема нет».

Все переменилось с минуты, когда заговорил П. Н. Милюков. По общему отзыву, он в этот день «превзошел себя» в ораторском отношении. Лидер конституционных демократов не только выполнял задачу очередного выступления против власти. Ему нужно было уберечь от распада блок и укрепить свое положение лидера, поколебленное нападками слева. «Ничего серьезного не будет, – предупреждал он за два дня до заседания французского посла Палеолога, – но некоторые вещи придется сказать с трибуны. Иначе мы потеряем влияние у наших избирателей, и они перейдут к крайним левым».

П. Н. Милюков, согласно им же самим намеченной тактике, удары свои направил против Штюрмера. Он говорил о подозрительных личностях, окружающих премьера; обильно цитировал германские и австрийские газеты, иронически отзывавшиеся о том, что «панславистскую» политику призван проводить «немец» Штюрмер; упомянул по-немецки, что Neue Freie Presse еще в июле причисляла Штюрмера к партии мира, группирующейся вокруг молодой царицы.[250] Приводя свои разговоры с иностранными деятелями, бросая намеки на какие-то «германофильские салоны», которые «из Флоренции перекочевали в Монтрё», называя чиновников, приезжающих в Швейцарию, якобы от Штюрмера, П. Н. Милюков умело создавал впечатление, будто ему известно много больше того, что он говорит.

Только раз, когда он упомянул о записке правых в пользу сепаратного мира, которая будто бы сильно смутила союзников, – справа речь перебили возгласами: «Клеветник! Назовите имена!» П. Н. Милюков ответил, что в иностранной печати он прочел об этом с ссылкой на «московские газеты»…

Речь Милюкова слушали с огромным интересом и волнением; слушателям казалось, что перед ними приоткрывается завеса над тайнами закулисной правительственной политики.

«Мы будем бороться с вами, пока вы не уйдете, – говорил лидер конституционных демократов. – Говорят, один член Совета министров, услыхав, что на этот раз Государственная дума собирается говорить об измене, взволнованно воскликнул: «Я, может быть, дурак, но я не изменник».[251]

Да разве не все равно, господа, ради практического результата – имеем ли мы дело с глупостью или с изменой. Когда все с большей настойчивостью Дума напоминает, что надо организовать тыл для успешной борьбы, а власть продолжает твердить, что организовать страну значит организовать революцию, и сознательно предпочитает хаос и дезорганизацию,[252] что это, глупость или измена?»

Постоянно прерываемый бурными аплодисментами, Милюков закончил: «Именно во время войны и во имя войны, во имя того самого, что нас заставило соединиться, мы с ними теперь боремся. Мы имеем много, очень много отдельных причин быть недовольными правительством… Но все частные причины сводятся к этой одной общей: к неспособности данного состава правительства. (Аплодисменты.) Это наше главное зло, победа над которым будет равносильна выигрышу всей кампании…»

На овации, устроенной П. Н. Милюкову большинством депутатов, заседание закрылось. Своей речью П. Н. Милюков достиг поставленных целей: оживил блок, укрепил свое положение лидера, нанес тяжелый удар правительству Штюрмера. Можно, однако, думать, что действительный эффект этой речи далеко превзошел истинные намерения оратора.

Неопределенность обвинений при всей резкости тона была чрезвычайно характерна. В сущности, блок ни в чем серьезном не мог обвинить правительство, кроме нежелания уступить место его кандидатам. В области внешней политики всего громче раздавались обвинения в том, что русское правительство не опубликовало свой проект польской автономии раньше, чем Германия (в конце октября) опубликовала свой. Практического значения это не имело, так как поляки более, чем обещаниями, интересовались реальным соотношением сил на театре военных действий. Русскую дипломатию также обвиняли в том, что она поддерживает греческого короля Константина: государь действительно считал, что несправедливо и нецелесообразно принуждать Грецию к вмешательству в войну. Но русский посланник поддерживал в то же время все шаги союзников, направленные к обеспечению интересов салоникской армии.

Во внутренней политике протестовали против того, что больной старик Сухомлинов из крепости был переведен под домашний арест. Говорили о «продовольственной разрухе», но по существу большинство Госдумы (правая часть блока и правые) одобряло политику Министерства земледелия. Жаловались на цензуру, забывая, что в союзных странах, особенно во Франции, цензура была много строже.[253] Но дело было не в частностях. Никто о них не думал. В страну с думской трибуны было брошено по адресу власти слово «измена». Было дано подтверждение, по внешности веское, зловещим слухам, роившимся в народе. Этого слова как будто только и ждали. Правительство распорядилось задержать речи Милюкова, Чхеидзе, Керенского, и газеты вышли с пустыми местами на месте думского отчета; тотчас же заработали в «общественных организациях», в частных домах и даже в правительственных учреждениях тысячи пишущих машинок и ротаторов; запрещенные речи в огромном количестве экземпляров стали распространяться по стране. Порою эти речи даже «дополнялись» и «усиливались». Упрощавшая молва в народе и в армии гласила: член Думы Милюков доказал, что царица и Штюрмер предают Россию императору Вильгельму…