Тысяча и один день. Первый из могикан. Властелин пустоты - Александр Громов

– Тим, надо поговорить.

Надо, но не о том, о чем он хочет, и поэтому я спрашиваю:

– Ты уверен?

– Не дури. – Он садится рядом со мной на верхушку глубоко ушедшей в землю глыбы известняка, затянутой коркой лишайника. – Ты последнее время какой-то не такой… не в своей тарелке.

Ценное замечание. Что дальше?

Мустафа долго молчит.

– Плохая ночь, – изрекает он наконец. – Тихо как… И светло… Луны нет, а все равно светло.

– В июне ночи еще светлее будут, – в тон ему сообщаю я потрясающую новость. – Летнее солнцестояние. А луна сейчас в последней четверти, взойдет под утро.

– А, – говорит Мустафа.

Снова молчание.

– Слышишь что-нибудь? – спрашивает он.

– Слышу.

– Что?

– Группа на дело пошла, – определяю я натренированным слухом. – Человек семь. Двое вышли из Нижнего выхода, остальные из Кривого колодца.

Мустафа крякает и ерзает.

– Почти правильно, – сознается он. – Только не семь человек, а восемь. Федька повел.

– Ясно, что Федька. Ты-то здесь.

– И ты здесь, – мгновенно реагирует Мустафа. – Хотя мог бы…

– Что мог бы? Ну?

Он вздыхает.

– Тим, пойми меня правильно. Мне очень неприятно об этом говорить, но… ты не приносишь пользы.

Глаза давно привыкли к темноте, и я вижу, что Мустафа смотрит прямо на меня. Говорит мерзкую правду и не стесняется.

– Да ну? – картинно изумляюсь я. – Так-таки и не приношу? А кто с мальцами занимается телепортацией?

– Тим, ты погоди…

– А кто пашет, не покладая рук, на обустройстве нашей берлоги? Кто пробил ход в нижнюю штольню? Кто очаг сложил?..

– На это и другие способны, – спокойно возражает Мустафа. – Кстати, я предпочитаю называть нашу резиденцию штаб-квартирой, а не берлогой, и группы ходят на операции, а не на дела. Но это так, к слову. Почему ты с ними не ходишь?

– А надо? – нахально интересуюсь я.

– Сам подумай. Ты сыт и одет, а добыли все это другие. Мишку Рощина и Ефима Дубровского еще помнишь? Вижу, что помнишь. За что они умерли – за то, чтобы ты сидел сиднем и приходил в себя? Допустим. Но кончиться-то это когда-нибудь должно или нет?

Теперь молчу я. Рощин и Дубровский погибли в нелепой ночной перестрелке с полицией, причем раненого Рощина пришлось дострелить нам же, чтобы полицейским не достался «язык». И каждый идущий на операцию знает, что так могут поступить и с ним. Жестокая необходимость.

Мустафа прав, вот что обиднее всего. Прав самой примитивной, кондовой правдой. Или ты с нами, или ты против нас, выбирай. Но если ты против нас, то ты уже сделал ошибку, и уйти с миром тебе не дадут, будь ты хоть трижды символом и иконой. Без сомнения, рано или поздно штаб-квартиру придется переносить в более безопасное место, но и там никто из посторонних не должен знать о ее местонахождении…

– Сегодня еще одна группа пойдет, – продолжает Мустафа. – Поведешь ее?

– Куда?

– На тот берег и часа два в одну сторону. Ходят слухи, что эксменов с полтысячи согнали на восстановление аэропорта. Надо бы их проведать.

– И обложить данью? А если заартачатся, то ухлопать одного-двух?

– Это надо понимать так, что ты не пойдешь?

– Не пойду, – подтверждаю я его догадку. – И вообще не понимаю, зачем все эти еженощные рейды. Только для того, чтобы наши люди не заскучали? У нас провизии на месяц, а ты мечтаешь набрать на год? Да нас раньше отсюда сгонят, и все придется бросить…

– Верно, – неожиданно легко соглашается Мустафа. – Но ты не зришь в корень, Тим. Посылать людей на операции, чтобы они тут не поросли мохом – это четверть дела. Да нет, какая там четверть – один процент! Остальные девяносто девять – это не давать покоя тем, кто чуть-чуть пошумел и покорился. Пусть убедятся в своей ошибке. Ты не знаешь, что делается на стройплощадках. Рабочие падают, а их лупят… Смены по шестнадцать часов… Никаких выходных… Бабы озверели, как будто не они, а мы приказали все порушить. Как будто не тебе, не мужику они обязаны тем, что вообще живы. Ну и как ты думаешь, долго ли рабочие вытерпят такую жизнь?

– И ты мечтаешь ускорить взрыв?

– Конечно. Наши экспроприации помогут рабам быстрее принять правильное решение. Думаешь, я не понимаю, что мы тут долго не продержимся? Нас выследят и выкурят. У нас только один шанс: поднять рабов на восстание раньше, чем это случится.

– То есть спасти себя, подставив других?

– Дурак! – озлобляется Мустафа. – Взрыв все равно неизбежен. Овцы станут тиграми. Мы начнем, а другие поддержат. И не только у нас, но и по всему миру, потому что по всему миру творится то же самое…

– Чем это кончится – догадываешься? Смотрел «Сердце Анастасии»?

– Да! Да! Будет кровавая баня. Ну и что! Ты не хочешь умереть стоя? Если каждый из нас будет драться до последнего, если не только верховная власть, но и каждая баба поймет, что мы скорее трижды сдохнем, чем покоримся, тогда… – Мустафа делает сложные движения руками, ему не хватает слов.

– Часть перебьют, а остальные снова покорятся, – возражаю я. – Это так просто. Не всем нечего терять. Есть одна вещь, которую терять никому не хочется: жизнь. Любая. Хоть тяжелая, хоть рабская, хоть унизительная, но жизнь. Мы зальем мир кровью, но по преимуществу своей. Потом уцелевшие овцы вспомнят, что они все-таки не тигры, а власти снова сгонят их в эксменские кварталы и даже примут законы о каких-нибудь послаблениях… Так было всегда, так будет и на этот раз. Мы с тобой этого уже не увидим, да, по правде говоря, не больно-то и хотелось… А может случиться еще хуже, если восставшие доберутся где-нибудь до ядерных материалов и вирусных штаммов. Ты понимаешь, чем хочешь рискнуть? Не жизнями людей – жизнью цивилизации!

– Плевать! – шипит Мустафа. – Игра стоит свеч. А что предлагаешь ты?

– Ждать. Нас трое: ты, Федька, я, и у нас уже пятеро мальчишек, умеющих телепортировать. Когда их станет больше, когда они подрастут, цепную реакцию инициаций уже никому не удастся остановить. Мы постепенно подточим систему изнутри, и она рухнет без всяких кровавых бань. Разве не об этом мы договаривались?

– Я с тобой ни о чем не договаривался, – холодно и внушительно произносит Мустафа. – Ты сказал, я выслушал, вот и все. Мы не хотим ждать. Рабы скоро не смогут ждать. Восстание все равно неизбежно, и я хочу знать, с кем ты: с нами или с бабами?

– Я не с ними, но и не с вами. Я – между.

Мустафа громко фыркает. Если кто-то вдали прислушивается к ночным звукам, то ему, наверное, кажется, что в реке завелся гиппопотам.

– Тем хуже для тебя. Получишь с обеих сторон. Хорошо, я подожду еще немного, а ты подумай… Так не хочешь возглавить группу?