Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дальше я Шуркин рассказ передам своими словами. Именно так, как запомнил. Давно очень разговор этот был. Но в память запал. Было от чего.
***
– У деда дел вот так полно, – Шурка раздвинул руки. – Он и меня шибко не привечает. И Юрку моего. Своя жизнь у нас. Отдельная. Вон когда отец живой был, тогда и дед нас, маленьких на коленках качал. Играл с нами. А как батя мой, внук Горбачихин, разбился насмерть, они от меня все, кроме бабки старой, отвернулись. Ну, вроде я виноват был.
И я вспомнил, что про аварию он уже рассказывал мне года два назад. Он тогда объяснил, что они с отцом вдвоём в кабине были, когда ЗиС зимой из колеи на гололёд выбросило. Перекувыркнулись три раза. Шурка ногу сломал, а отец убился насмерть. Его рулём напополам передавило. А Шурке-то всего четыре года было. Кости ещё как пластилин. Швыряло, кидало, под сиденье затолкало. Кроме шишек и ноги поломанной в колене – ничего больше.
– А отца увезли на кладбище и какой-то дурак ляпнул на похоронах. Мол, это пацан, видать, с перепугу за руль хвататься стал. Помешал, значит, вырулить. Ну, дед на другой день и сказал нам с Юркой, чтобы мы из Затоболовки во Владимировку ехали и жили у сестры Григория Гулько тётки Фроси или у прабабки по материнской линии Горбачихи. Потому как без отца некому нас кормить, одевать, учить уму-разуму. Народу много, – Шурка достал пачку папирос, закурил, а мне забыл дать. Задумался, видно. – У деда два сына и две дочки осталось. Бабку твою родную по отцовской линии первой схоронили в сорок втором.
Я промолчал. Подумал, что просто от волнения оговорился Шурец про родную помершую бабку, поскольку баба Фрося жила сейчас прекрасно и, ясное дело, в сорок втором не померла.
– Сына, батю моего, тоже в могилку закопали. – Шурка утер нос и как бы от пыли рукавом протер глаза. – Осталось трое всего. Да тоже с кучей детишек. Так у них и отцы и матери живые. А мамка моя померла давно – мне годик только был. У неё на работе сердце заболело. В больницу затобольскую отвезли. Там сказали, что у неё этот, как его, ин…, инфрак. Она вечером и померла.
– Инфаркт, – машинально сказал тогда я. – А прадеда своего, мужа Горбачихи, тоже не застал ты живьём?
– Не-а, – Шурка закашлялся и отвернулся.
– Помер он давно. Пил крепко после войны, хоть и целый с неё вернулся. Как-то однажды водки много выпил за день. И ночью пил. К утру во сне и помер. Так рассказывали мне.
Мне стало интересно: – А у деда сколько братьев-сестер?
– Трое. Дети Горбачихи. Одна вот померла, жена Панькина.
– Чего это он заговаривается? – я насторожился. – Второй раз баламуть какую- то несёт. То бабушка моя померла. То жена Панькина. Значит опять же, моя бабушка. Хрень какая-то.
– Ты вообще как чувствуешь себя, Шурец? – я спросил и потрогал рукой его лоб. – Не простыл? Голова не болит?
– А трое осталось, – он просто не обратил внимания ни на вопросы, ни на то, что я лоб трогал. – Все рядом живут, в Затоболовке, поближе к городу, – Шурка говорил как во сне или под гипнозом. – Дом к дому. А у Паньки жена померла, Горбачёва, не помню как звали. Ну, дочь ведьмы нашей любимой. Двойняшек родила в сорок втором году и вместе с ними на тот свет через три дня ушла. В общем, у Паньки на руках пятеро детишек осталось. Двое постарше. Отец твой – самый взрослый был. Четырнадцать лет. Потом Аня. Ей двенадцать тогда стукнуло. А Володя и Валя с Шуриком – мальцы совсем. Шурик – тот вообще шкетом был. Ему и трёх не исполнилось тогда.
И Панька, слышь ты, я повторяю, что не сам придумал, а всё это рассказал мне сильно пьяный дядя Гриша Гулько. В общем, стал Панька пропадать от бражки. Так запил – думали не выживет. За детьми его тогда Гульковы и ухаживали. Жена дядь Гришина Зинаида, сам он и младшая сестрёнка Фрося за всеми пятерыми как за родными следили. Фросе тогда всего-то двадцать четыре года и было. Но всё умела делать, добрая была, умная и заботливая. Бегали они к Паньке домой по очереди с утра до вечера. Кормили всех, поили, одевали, за старшими следили, чтобы в школе учились хорошо. Домашние задания помогали делать. Гульковы – грамотные все. Ночевала там с ними.
Ну, а когда Панька только-только от запоя горестного оправился с помощью жены Григория и Фроси, так тут в нашей деревне как раз мобилизация началась на войну. Молодых-то раньше призвали, в сорок первом. А в самом конце сорок второго и взрослых забрали. Паньке с Гришей Гулько, друганом его по казачьей ещё жизни, тридцать три исполнилось обоим. Ровесники, бляха-муха. Забрали на фронт. А куда, дядя Гриша не обмолвился тогда, когда вот это всё мне про жизнь рассказывал. А я и не спрашивал.
Шурка надолго замолчал, снова обхватил руками колени и уронил голову на ноги. Я посидел немного, понял, что задумался он надолго, и пошел к ведьме в хату попить воды или квасу.
– Слышь, Славка, чего вы там сидите, как окаянные? – Горбачиха замешивала опару для хлеба. Печь собиралась. В печке уже огонь горел, круглые хлебные формы на полу стояли, поддоны жестяные и два ухвата у стены. – Сходите в сельпо. Принесите мне мыла хозяйского. Стираться думаю завтрича. Да ишшо соли две пачки, а то ужо кончается.
– Сколько мыла-то брать? – закричал я. Горбачиха была почти глухая.
– Два бруска, – она глянула на меня снизу вверх мельком. – Платить не надо. Скажете, что Горбачиха послала. Шурик рассчитается к концу недели.
Я выпил кружку кваса из большой бутыли и вышел. Шурка сидел в той же позе.
– Шурец, бабуля в сельпо послала, – я тронул его за плечо. Дружок мой медленно выкарабкался из забытья. Поднялся. Отряхнулся.
– Сейчас доскажу, раз уж начал, да пойдем, – он прикурил папиросу и мне предложил. Но мне как раз и не хотелось. Он выпустил вверх несколько красивых синеватых колечек и откашлялся, как наш директор совхоза перед выступлением. – Короче, через полгода примерно, в середине сорок третьего они оба демобилизовались по тяжелому ранению. Дяде Гулько ногу оторвало в бою, а деду твоему глаз правый вынесло вместе с куском скулы. За месяц их в каком-то госпитале подлатали и уволили из армии. Четверых владимировских убило
