Алые перья стрел - Владислав Крапивин

«Профессор» — по-испански значит учитель. «Профессора» — учительница. Это очень почетное звание.

Я встретил двух учительниц. Одну зовут Рене Поттс. Она уже полвека учит ребят. Всю жизнь она проработала в окраинных школах, где до революции учились дети бедняков, рабочих, эмигрантов. О своей нелегкой работе, о любви к неугомонному ребячьему народу написала она поэму, целую книгу в стихах, и сама сделала к ней рисунки. Эта книга была напечатана в типографии

Гаванского университета. На русский язык название можно перевести примерно так: «Сердце учительницы»…

Марта еще не настоящая учительница. Ей одиннадцать лет, и ходит она в пятый класс. Но она во всех делах лучшая помощница Рене Поттс. Устроить собрание, или ребячий концерт, или празднование чьих-то именин, или выставку рисунков — в этом на Марту всегда можно положиться. А в вестибюле своего дома она организовала почти настоящую школу для окрестных малышей. С уроками рисования, пения, с чтением сказок, с классной доской, на которой можно писать мелом.

И кроме того, она ничуть не боится мальчишек. Звонко хлопнула по голому пузу юного «д’Артаньяна», чтобы не махал деревянной шпагой вблизи малышей, отодвинула с пути курчавого мальчишку с гремящим самодельным самокатом, строго предупредила пухлого толстогубого Америго, чтобы не забыл про рисунки для выставки.

…Если вы приедете в Гавану и окажетесь рядом с прибрежным старым замком, который в 1830 году осаждали англичане, сверните с Малекона в боковую улочку. Там стоит белый восьмиэтажный дом. На лужайке перед ним, среди ребят, вы сможете встретить худенькую сероглазую девочку с русой прической «лошадиный хвостик». Это и есть Марта Собрино. А еще лучше, спросите любого малыша, где «профессора» Марта…

СЛЕД КАРАВЕЛЛЫ

Этот давний очерк — о дороге и воспоминаниях детства. Он мог бы служить вступлением почти ко всем моим книгам. Потому что сделаны эти записки осенью 1963 года, когда на моей авторской полке стоял единственный тоненький сборник рассказов и все еще было впереди: мучительная и радостная работа над рукописями, дальние путешествия, какие-то успехи, какие-то неудачи, какие-то открытия… И главное — то, что принесло мне радость на всю жизнь: дружба с замечательными мальчишками из отряда «Каравелла»…

На теплоходе стояла сонная тишина. Пассажиров набралось мало, да и те сейчас почти все спали. «Клара Цеткин» шла из Астрахани в Горький. Начинался второй день пути.

Я сидел в читальном салоне за шахматным столиком. Мой противник, толстоватый очкастый паренек из соседней каюты, обстоятельно и неторопливо загонял в угол моего короля. Тихо щелкнула ручка, и открылась дверь. Я оторвался от унылого созерцания шахматных фигур и украдкой глянул на вошедшего.

Вошедшему было лет десять. Он прошелся между одетых в парусиновые чехлы тяжелых кресел, словно укротитель среди белых медведей. На трикотажной разноцветной безрукавке позвякивали друг о друга два каких-то значка.

Было похоже, что он только проснулся. Припухшие после сна губы, слегка взъерошенные рыжеватые волосы. И еще родинка на правой щеке. Казалось, арбузное семечко попало ему на подушку и прилипло к щеке во время сна.

На лице у мальчишки было написано: «Ох и скучища, товарищи…» А в серых глазах бегали искорки: «Что придумать, чтобы скучищи не было?»

Он подошел к нашему столику, независимо покачался на одной ноге, сунув руки в карманы узких полотняных брючек (таких мятых, что ноги были похожи на противогазные трубки). Зачем-то потрогал белую горошину на головке моего черного загнанного в засаду ферзя. Зевнул и сказал:

— Королева — хвост налево…

Это ядовитое замечание доконало меня. Я сдался. Смешал фигуры и стал смотреть в окно.

Пасмурное небо висело над пологими, заросшими ивняком берегами Нижней Волги. Ветер гнал серую рябь.

Подниматься на палубу не хотелось. Но делать было нечего, я вышел. Сразу налетел ветер. Пришлось уйти на корму, но там, в укрытии, толклись комары. Обрадовавшись долгожданному завтраку, они взялись за меня с таким энтузиазмом, что я немедленно осознал преимущества ветреной погоды. И поспешил на нос. На носу маячила разноцветная безрукавка мальчишки. Он стоял коленями на скамейке, опираясь грудью на планшир. Выдергивал из общей тетради листы, быстро сворачивал голубей и пускал за борт.

Голубь взмывал вверх и, подхваченный потоком ветра, уносился к корме.

Мальчик обернулся, прищурился и спросил:

— На корме комары, да?

Значит, он успел побывать и там! Желая отомстить за ехидные слова о моей королеве, я заметил:

— Между прочим, за борт мусор бросать запрещается.

Он взглянул быстро и настороженно: шутка это или вмешательство взрослого в его мальчишечьи дела?

Я больше ничего не сказал. Он подождал и объяснил:

— Это ведь не мусор. Это же голуби. — Подумал и добавил: — Обрывки-то я в карман сую… Подумаешь…

— Ладно уж, — сказал я. — Пошутить нельзя…

Он сразу успокоился. Но больше голубей не делал. Положил раскрытую тетрадку на планшир, прижал ее угол локтем, перегнулся через поручни и стал смотреть в воду.

Я стоял рядом и тоже смотрел в воду. Белый нос теплохода, как плуг, отваливал ее в сторону желтыми пластами.

Ветер был плотный и влажный. Мальчик иногда ежился.

— Замерз ведь… — посочувствовал я. Он сказал:

— Ни капельки… А почему вода желтая?

— От песка, наверно. Или от глины.

— А в море вода зеленая…

Ветер то беспорядочно трепал листы тетради, то начинал быстро-быстро их перелистывать. Мелькали строчки, какие-то чернильные рожицы, квадратики для игры в «морской бой». И вдруг на белом сверкнуло что-то ярко-красное.

Я придержал страницу. На ней было нарисовано нечто похожее на большую рыбу. Но, конечно, это была не рыба. По красному ее боку тянулись чуть косые синие буквы:

ЛЕЙТЕНАНТ ШМИДТ

— Что это? — спросил я.

По-моему, мальчишка немного смутился.

— Так… Вроде чертежа. Еще весной строили.

— Ракета? — догадался я.

— Ну да…

— Полетела?

— Да нет…

— А чего так?

— Да так, — вздохнул мой собеседник. — Тяжелая получилась. А горючего мало.

Он покосился, словно проверял: правда ли мне интересно? И решил рассказать.

— Мы ее клеили из картона. Один слой картона, да второй, да третий. Чтобы не разорвало. Стенки были толще пальца. — Он показал мне мизинец с царапиной на суставе. — Стабилизаторы из фанеры. Николка Садков говорил: «Она как раз — авиационная». А она тяжелая оказалась. Только мы тогда еще не знали… Юрка два патрона принес от ружья, у него папа охотник. Мы их расковыряли, порох смешали с песком и в ракету. А потом нас всех обедать стали звать. В общем, не было времени…

Он помолчал и вздохнул. Видимо, начиналась печальная часть истории.

— Я еще компот не доел, а Николка под окном как заорет: «Сережка, айда запускать ракету!» Я даже косточку чуть не проглотил. Нет, правда. Только она застряла…

— Это тебя Сережкой зовут?

Он кивнул.

— Только я сразу не пошел. Будто он Сережку Мотовилова зовет. А то ведь ни за что не пустят, если сразу побежишь. Ну, Николка опять давай орать про ракету. Тут все сбежались, даже малыши всякие, у нас большой двор… Мы всю малышню кое-как в укрытие загнали, за гараж…

Он вдруг перестал рассказывать. Обеспокоенно спросил:

— А вам интересно?

— Еще бы!

— Только дальше неинтересно, — вдруг опечалился он. — Не полетела она. Зашипела и набок повалилась… Мы ее подняли, а Николка давай Юрика ругать: «Не мог три или четыре патрона притащить!» Юрик даже позеленел. Потому что мы-то не видели, а он уже видел, что его отец к нам подошел. Он Юрика за руку схватил и говорит: «Ну-ка, пойдем». Вот… Мы потом за это Николку так и прозвали: «Николка — короткие ноги, длинный язык»…

— А почему «короткие ноги»?

— Да это уже другая история. Про футбол.

— Да-а, — сказал я.

Сережка закрыл тетрадь и снова смотрел в воду.

Я заметил:

— С порохом не шутят.

Он пожал плечами.

— Мы же из укрытия запускали, из-за гаража. С электрозапалом от батарейки.

— А патроны расковыривали? Тоже из укрытия?

Сережка сердито засопел.

Расковыренные патроны были когда-то и на моей совести: я добывал из них заряды для самодельного пистолета. Пистолет наконец разнесло в пыль (к счастью, он был зажат не в ладони, а в слесарных тисках). Я хотел рассказать об этом Сережке и показать шрам на левом запястье, но мой собеседник вдруг хмуро проговорил: