Лондон: биография - Питер Акройд

Приезжие отмечали повсеместное обилие бедного люда и гораздо более высокую, чем в Риме, Берлине или Париже, степень его падения и деградации. В 1872 году Ипполит Тэн вспоминал «улочки, ответвляющиеся от Оксфорд-стрит, переулки, душные от зловонных телесных испарений, кучки бедных детей, облепивших грязные лестницы; скамейки у Лондонского моста, где по ночам целыми семьями люди теснятся, свесив головы и дрожа от холода… жалкая, несчастная бедность». В городе, основанном на деньгах и власти, безденежным и безвластным приходится туго. В Лондоне, как нигде больше, люди эти унижены в буквальном смысле слова, лишены всякого человеческого достоинства городом, движимым исключительно алчностью. Вот почему на лондонских улицах XIX века бедные являли «жалкое» зрелище и число их росло с ростом мощи и величины столицы.

Они составляли чуть ли не город внутри города, и такой громадной массы человеческого несчастья нельзя было не замечать. В книге «Лондон в лохмотьях», вышедшей в 1861 году, Джон Холлингсхед писал, что треть городского населения ютится «нездоровыми слоями, одни над другими, в старых домах и тесных каморках», которые, в свою очередь, расположены в «грязных, скверно застроенных тупиках, дворах и переулках». Книга пронизана нескрываемой тревогой и отвращением. В Лондоне, пишет миссис Кук в книге «Большие и малые улицы Лондона» (1902), «нищета странно плодовита». Страх перед бедными проистекал из представления, согласно которому они склонны плодиться и множиться до бесконечности. Миссис Кук говорит здесь о Боро, где бедность и нищета достигли таких размеров, что, казалось, охватили весь Саутуорк; но она с полным правом могла вести речь и о сотне других мест. Автор книги «Горький плач обездоленных Лондона» (1883) называет бедные районы «чумными». Эпитет выдает боязнь того, что в условиях Лондона подобная жалкая нищета и упадок могут каким-то образом оказаться заразными: по всем трущобам, где «сгрудились среди ужасов десятки тысяч людей», могут распространиться отчаяние и сознание тщетности всех усилий.

Можно было подумать, что эту плотную людскую массу порождают сами улицы. В одном газетном репортаже 1862 года упоминаются «Николс-стрит, Нью-Николс-стрит, Хаф-Николс-стрит, Тервилл-стрит с бесчисленными близлежащими глухими двориками и переулками». На мысли о вырождении наводит здесь само перечисление улиц, где «любому прохожему сразу видны наружные знаки нравственного упадка». Получается, что в «нравственном упадке» повинны дома и улицы как таковые. Является ли город отражением своих жителей — или, наоборот, жители формируются по образу и подобию городских условий? Обитатели и обиталища превращаются, таким образом, в отдаленные метафоры друг друга, как в следующем отрывке из «Людей бездны» Джека Лондона: «Вокруг — бедность, безнадежность, уныние, грязь… Народ живет в грязи, а если кто и делает жалкие попытки поддерживать чистоту, то это выглядит и смешно и трагично… Отец, вернувшийся с работы, спрашивает на улице свою девочку, где мать, и та отвечает: „Мама в помещении“»[132]. Наблюдатели, как правило, сходились в том, что жизнь бедноты опустилась до такого уровня безнадежности и убожества, что «возникла новая раса» и, кроме того, что «в весьма значительной мере это теперь наследственное». Говорили, что в Викторианскую эпоху Лондон так переменился, что стал другим городом. Что ж, вот вам его новое население.

Это городское явление диагностировал Энгельс, который пристально к нему приглядывался. В Сент-Джайлсе «грязь и ветхость не поддаются описанию… стены обваливаются, дверные косяки и оконные рамы сломаны и еле держатся…». Маркс жил в нескольких шагах оттуда — в Сохо. Таким образом, положение, сложившееся в Лондоне к середине XIX века, оказало прямое воздействие на основоположников коммунистического мировоззрения; их взгляды были, можно сказать, порождением лондонских трущоб, и те викторианские наблюдатели, которые считали, что повсеместное присутствие бедных вызовет к жизни некую великую или пугающую новую реальность, были не так уж далеки от истины. Лондонская беднота и вправду породила новую расу или класс, но в далеких от Англии странах и цивилизациях.

На Лонг-Эйкре внимание Энгельса привлекли «болезненные детские фигурки и полуголодные женщины». Признавая, что не все лондонские рабочие испытывают нужду в ее наихудших формах, он констатировал, что «каждого пролетария — каждого без исключения — может постигнуть такая судьба без всякой вины с его стороны». Бедность воспринималась как реальная, ощутимая угроза; город приводил людей в отчаяние, поскольку общих его условий было достаточно, чтобы ввергнуть их в трущобы. Ненадежность трудоустройства была, к примеру, одной из самых серьезных причин того, что люди, если воспользоваться словом начала XIX века, broke (разорялись, буквально — «ломались») и становились нищими. Холодная зима означала, что докеры и строительные рабочие лишались работы — оказывались, по выражению того времени, turned off (выставлены, «выключены»). В эпоху, когда только и речи было что об энергии и электричестве, это означало крайнюю степень дегуманизации и деградации.

Районы, где жили неимущие, тоже «выключались», «гасились». Город до того разросся, что эти районы могли быть наглухо упрятаны в его глубинах. Энгельс цитирует пастора, утверждавшего, что никогда «не встречал такой безнадежной нищеты, какую увидел в Бетнал-грин», причем район этот совершенно незнаком другим лондонцам, которые просто-напросто сюда не заходят. Об этом «до крайности бедном приходе» в других частях Лондона «знали не больше, чем о дикарях Австралии и Южной Океании». Вновь возникает картина дикого места, но теперь упор делается на мрак и непроницаемость.

В очередной раз мы сталкиваемся с чудовищным свойством великой столицы: богатые и бедные могли жить в ней бок о бок, не замечая друг друга. Энгельс цитирует редакционную статью в «Таймс» от 12 октября 1843 года, где говорится, что «в самых что ни на есть изысканных частях богатейшего города ГОСПОДНЕЙ Земли каждую ночь и каждую зиму можно увидеть… ГОЛОД, ГРЯЗЬ И БОЛЕЗНЬ». С этой точки зрения Энгельс смотрит на все лондонское общество и заключает, что оно не является ни здоровым, ни цельным. «Это жестокое равнодушие, эта бесчувственная обособленность каждого человека, преследующего исключительно свои частные интересы, тем более отвратительны и оскорбительны, что все эти люди скопляются на небольшом пространстве».

Лондон, таким образом, перевел само человеческое бытие в новую фазу; здешняя обездоленность в буквальном смысле обездолила всех его жителей, которые в безумной горячке приобретений и трат сотворили общество «атомов». Поэтому новая раса возникает не только в трущобах Сент-Джайлса, но и по всему Лондону, где «творческие способности громадного большинства пребывают в состоянии спячки, оглушенности и бездействия». Именно в этом, заявляет Энгельс, заключается подлинная городская бедность, которую способна искоренить только революция.

Итак, Лондон XIX века создал первое по-настоящему городское общество на земле. То, что мы сейчас воспринимаем как само собой разумеющееся, — «они пробегают один мимо другого, как будто между ними нет ничего общего», — тогда рождало недовольство. Помимо тех, кого восхищали величие и громадность викторианского города, были и такие, кто тревожился и ужасался. Здесь, на улицах Лондона, реально шла «социальная война, война всех против всех». То было предвестье будущего, раковая опухоль, которой предстояло распространиться не только по всей Англии, но в конечном счете и по всему земному шару.

Одним из величайших трудов, посвященных жизни неимущих в Лондоне конца XIX века, было и остается исследование Чарлза Бута «Жизнь и труд лондонцев» (1903); оно разрослось до семнадцати томов и выдержало три издания. Масштаб его был под стать предмету — самому городу. Монументальное творение Бута полно выразительных подробностей и проникнуто останавливающей внимание жалостью. Пристальный взгляд на лондонские жизни — вот что придает его труду такое значение. «Последним заднюю комнату занимал вдовец, мусорщик управления городского хозяйства, который не верил ни в бога, ни в черта… В № 7 обитает возчик-инвалид. Он свалился со своей телеги и, попав ногой под колесо, сломал ее. Этажом выше живет на вспомоществование женщина — очень бедная, старая, но счастливая душой, чающая небес». По соседству ютился «известный атеист, ораторствующий под арками железной дороги. Говорит, что, если Бог есть, он должен быть чудовищем, раз допускает такие бедствия. Человек этот страдает сердечной болезнью, и врач сказал ему, что когда-нибудь посреди такого горячечного рассуждения он упадет мертвый». Вот они, постоянные обитатели Лондона. «На первом этаже живут мистер и миссис Мик. Он шляпник, занимался крашением детских головных уборов в переносном бачке. Приветливый маленький человек… В задней комнате проживает миссис Хелмот. Муж ее, в прошлом оптик, теперь помещен в Хануэлл, поскольку страдает меланхолией и проявляет наклонность к самоубийству». Здесь налицо весь диапазон человеческого опыта; приветливый шляпник и не желающий жить оптик, помещенный в сумасшедший дом, едва ли не больше говорят нашему уму и сердцу, чем любой персонаж городской художественной литературы XIX века.