Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский

«человека большинства». Ему принадлежит открытие его уродливого и трагического лица. Он первый увидел, что русское общество беспочвенно и бесформенно. Отсутствие «оснований» и «преданий» обрекает русских людей на трагедию подполья. Без религиозных убеждений и нравственных устоев Россия живет катастрофически. «Колоссальное потрясение – и все прерывается, падает, отрицается». «Потрясение» войны и революции с удивительной точностью подтвердило эти слова. Писатель не ошибался: будущие поколения действительно убедились, что «правда была за ним».

Так постепенно проясняется идея романа: «Нет оснований нашему обществу». Автор настаивает на своем реализме: он рисует не фикции, а подлинную русскую действительность. Все его большие романы посвящены одной теме: изображению трагического русского хаоса. Но как парадоксально его место в литературе! Он один против всех; он видит «беспорядок» там, где все другие писатели находили быт, уклад, устойчивые формы. Неужели Тургенев, Гончаров, Лев Толстой изображали только «миражи»? Неужели вся большая русская литература «фантастична»? Этот вопрос постоянно занимает Достоевского в 70-х гг. Он пишет Майкову: «А знаете – ведь это все помещичья литература. Она сказала все, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого). Но это в высшей степени помещичье слово было последним. Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было». Достоевский утверждает, что старая «помещичья» литература кончена и что он призван начать новую. Такое гордое сознание своей новаторской, почти революционной роли неизбежно приводит его к столкновению с величайшим представителем старого искусства – Львом Толстым[79].

Писатель с ревнивым вниманием следит за творчеством своего литературного антипода. В «Униженных и оскорбленных» он упоминает о «Детстве и отрочестве» и выводит тип князя Валковского, «аристократа без каких-либо убеждений» с явной оглядкой на героев Толстого. В замысле грандиозного романа «Житие великого грешника» чувствуется скрытая полемика с автором «Детства». Достоевский сообщает друзьям, что его «поэма» будет объемом в «Войну и мир». Среди набросков к «Житию» мы встречаем следующие слова Тихона о детях: «Как они детских образов еще с детства лишаются. Их изучение, хоть и точное (Л. Толстой, Тургенев), как бы чужую жизнь открывает. Один Пушкин – настоящий русский». Растущая слава Толстого обостряет критическое отношение к нему Достоевского: в 1874 г. «Русский вестник» отказывается платить ему 250 рублей с листа за «Подростка» и не затрудняется заплатить Толстому 500 рублей за лист «Анны Карениной». Страхов становится фанатическим поклонником Толстого и изменяет старой дружбе с автором «Бесов». Он и Майков до смешного восторженно говорят о новом произведении их кумира – «Анне Карениной». Огромная фигура Толстого преграждает литературный путь Достоевского, как некогда преграждала его фигура Тургенева.

Гений великого писателя бесспорен: автор «Подростка» должен или признать свою второстепенность, или резко отмежевать от счастливого соперника свою особую, самостоятельную область. Под влиянием идейной борьбы с Толстым Достоевский осознает свое эксцентрическое место в русской литературе. «Подросток» задуман как антитеза семейным хроникам дворянского писателя; идея романа становится понятной только в плане полемики с «изжившей себя помещичьей литературой». Вместо семейств «средне-высшего слоя», с таким искусством изображаемых Толстым, идут «случайные семейства», историографом которых Достоевский считает себя. Это социально-философское противоположение ясно раскрывается в эпилоге «Подростка». Там мы читаем: «Если бы я был русским романистом и имел талант, то непременно брал бы героев из русского родового дворянства, потому что лишь в одном этом типе культурных русских людей возможен хоть вид красивого порядка и красивого впечатления, столь необходимого в романе для изящного воздействия на читателя». И дальше: «Положение нашего романиста в таком случае было бы совершенно определенное: он не мог бы писать в другом роде, как в историческом… О, в историческом роде возможно изобразить множество еще чрезвычайно приятных и отрадных подробностей… Такое произведение при великом таланте уже принадлежало бы не столько к русской литературе, сколько к русской истории. Это была бы картина, художественно законченная, русского миража, но существовавшего действительно, пока не догадались, что это мираж». Острие этих иронических похвал направлено против Толстого и его художественной картины «русского мира» – «Войны и мира». Достоевский первый догадался, что «красивый порядок» дворянских форм был одной видимостью, что под «космосом» русской культуры бушевал хаос. Жестокой судьбой ему было поручено рассеять отрадный мираж и стать романистом «случайных семейств». «Работа неблагодарная, – прибавляет он, – и без красивых форм».

«Подросток» – художественный ответ Достоевского на «Войну и мир» Толстого. В черновой рукописи мы находим целый этюд о Толстом, окончательно выясняющий идейный генезис этого произведения. «Благообразие» толстовских героев, которым так иронически восторженно восхищается Версилов, оказалось необычайно хрупким: через одно поколение оно превратилось в «безобразие» героев «Подростка». «У меня, мой милый, – говорит Версилов сыну, – есть один любимый русский писатель, один романист, но для меня он почти историограф нашего дворянства или, лучше сказать, нашего культурного слоя, завершающего собою „воспитательный период“ нашей истории… В нем мне нравится всего больше вот это самое „благообразие“, которого ты искал в героях, изображенных им. Он берет дворянина с его детства и юности, он рисует его в семье, его первые шаги в жизни, первые радости, слезы, и все так незыблемо и неоспоримо. Он психолог дворянской души. Но главное в том, что дано, как неоспоримое, и уже, конечно, ты соглашаешься. Соглашаешься и завидуешь. О, сколько завидуют!.. О, это не герои. Это – милые дети, у которых прекрасные милые отцы, кушающие в клубе, хлебосольничающие в Москве, старшие дети их в гусарах или студенты в университете из имеющих свой экипаж… Как бы там ни было, хорошо все это или дурно само по себе, но тут уже выжитая определенная форма, тут сложились правила, тут своего рода честь и долг».

Преувеличенные восторги Версилова перед «благообразием» дворянской формы обличают ее искусственность и непрочность.

В черновой тетради писатель отмечает: «По новому плану с 26 августа. Название романа „Беспорядок“. Идеи и страсти действующих лиц должны иллюстрировать эту идею. Версилов говорит сыну: „Вот ты выбрал идею о Ротшильде. Этой идеей ты лишь тоже свидетельствуешь о нравственном беспорядке, ты хочешь удалиться в свою нору от всех и берешь к тому меры. Лиза – полный нравственный беспорядок: не согласна жить без счастья. Долгушин – нравственный беспорядок“. – „Пусть они ошибаются, – говорит подросток, – но у них убеждения чести и долга, следовательно, уже нет беспорядка“. – „Убеждения чести и долга ко всеобщему разрушению – хорош порядок, впрочем, я и спорить не хочу“, – говорит Он». Отталкиваясь от «семейных форм», идеализированных Толстым, Достоевский изображает бесформенность современного русского семейства: у Версилова – две семьи, двое законных детей и двое незаконных; он живет с гражданской женой, которую продолжает посещать ее законный муж – Макар Долгорукий; собирается жениться на дочери