Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Его Величество любил, чтобы этот доклад был «по возможности краток, но обстоятелен». Слушал он его всегда внимательно, с интересом, редко вставляя свои замечания, а больше спрашивая, и если доклад даже из-за ненужных подробностей порою затягивался, никогда не выказывал нетерпения. Я всегда удивлялся, с какою легкостью и мудростью (именно с мудростью) государь разбирался в самых запутанных положениях, предугадывая правду заранее, еще не ознакомившись с подробностями, полученными с места.

Лишь в редких случаях его первоначальные, высказанные еще до поверки через посланных лиц свиты предположения не оправдывались. Он, «огороженный китайскою стеною от всех», видимо, прекрасно знал достоинства и недостатки этих всех. Он знал также, к чему может повести владычество канцелярии и бумаги, несдержанное самоуправление земства и городов и слепое, удобное придерживание закона, в котором, как его великой предок учил: «Лишь порядки писаны, а времян и случаев нет!» Знал и постоянную ревнивую борьбу между различными министерствами. Откуда знал он все это? Так мало соприкасавшийся с действительною жизнью, как о нем любили говорить.

Лишь от своей вдумчивости, врожденной наблюдательности и главным образом от тяжелого опыта своего более чем 23-летнего царствования, – отвечу я. Если он стоял благодаря своему высокому положению невольно обособленно от других, то благодаря этому положению к нему стекалась широким потоком самая подлинная жизнь, с удивительной находчивостью пробивая воздвигаемые другими, а не самим государем, препятствия.

По моему личному убеждению, государь Николай Александрович за все свое продолжительное царствование совершил только две существенные ошибки – ошибки, ему навязанные и, к моему отчаянию, непоправимые; это образование Государственной Думы в том виде, как она была утверждена, и собственное отречение. Первое повлекло за собой неудержимо второе. В другой стране с другими характерами подобной связи, конечно, могло бы и не быть, у нас – не могло кончиться иначе. Сам государь, судя по его словам кн. В. Орлову после подписания манифеста, это хорошо сознавал. «Я чувствую, – говорил он ему, – что, подписав этот акт, я потерял корону. Теперь все кончено». Ни то, ни другое решение отнюдь не вызывалось ни всеобщим народным желанием, ни действительной необходимостью, а лишь угрозами одних и недостатком мужества у других. Оба решения противоречили основным законам, касаться которых всегда опасно, в особенности в такой стране, как Россия. В обоих случаях, как я мог убедиться, эти «требования времени» были действительно вырваны у государя насильно и отнюдь не являлись выражением его свободного желания.

Об издании Манифеста 17 октября ходило много рассказов. В некоторых из них говорилось якобы о личном желании Его Величества; приводились и свидетельства тому различных лиц. Но великая княгиня Елизавета Маврикиевна мне лично передавала, что однажды, когда государь был у них в Павловске, она до сих пор помнит даже то место в кабинете ее мужа, где на вопрос великого князя Константина Константиновича об этом Манифесте о Думе государь ему с большим раздражением ответил, «что этот манифест вырвали у него великий князь Николай Николаевич и граф Фредерикс»…

Конечно, не эти два лица являлись инициаторами в данном случае, и ими руководили совершенно другие побуждения, чем у главных, всем известных деятелей этого события. Но эти оба были в то время близки к государю, настроены к нему благожелательно, а граф Фредерикс даже любовно, и именно их настояниям – вернее, нежеланию Николая Николаевича взять на себя полномочия по прекращению беспорядков, – а не доводам Витте государь придавал большее значение, но которые им ощущались все же насилием над его волей. Этому насилию он противодействовал, сколько мог. Никто сильнее его не понимал все ничтожество, а главное, вред связанных с этими «требованиями времени» мечтаний, и все же противодействовал не с надлежащим упорством, в особенности в дни отречения. Государь был слишком добр и слишком скромен – вот те человеческие добродетели, которые под видом недостатков ставятся обыкновенно в вину всем правителям и в особенности самодержцам. Эти качества сказывались в нем во всю его жизнь; они же сказались, хотя лишь отчасти, как в октябре 1905 года, так и в начале марта 1917-го.

Но в его личном спокойном мужестве, о чем говорят даже иностранцы (например, Тирпиц), нельзя сомневаться. Его поведение во время покушения на него в Японии18, его презрение к трусости в псковские дни и его постоянное отвращение ко всякой охране это ясно показывают. Я лично не переставал сознавать, что государь всегда мог, следуя совету и приказу своего прапрадеда императора Николая I, завещанным своему наследнику: «При наступлении смуты и бунтов сесть немедленно на коня и поехать смело туда, где это необходимо»19. Он и намеревался это сделать, выехав немедленно из Ставки к бунтующему Петрограду, а не отдаляясь от него, и, конечно, не одно только опасение за семью его к этому побуждало…

Сильнее всего внутри себя я упрекал государя за ненужное отречение, слишком легко забывая в мартовские дни, что и русский император имеет предел человеческих сил.

Когда не только о них читаешь или о них слышишь, но и сам, находясь вблизи, видишь все эти интриги, вожделения, обиды самолюбия, угрозы и наговоры, с которыми приходится, в особенности в дни смуты, считаться царствующему императору, невольно становишься на сторону монарха как слабейшего и более правого. Ему приходится иметь дело с бесчисленным противником, хитрым и изворотливым, не признающим никаких доводов, всегда неразборчивым в средствах и воодушевленным не только человеческими страстями, но и заманчивыми мечтаниями. В такие дни предательство уже без всякой опаски покидает свое подполье и выходит на большую дорогу. Оно находит удивительные способы проникать всюду; умеет вызывать недовольство даже у самых довольных и обеспеченных, укоряет всех в недостаточной любви к Родине и запугивает воображаемыми несчастьями наиболее храбрых. Оно как злое поветрие носится еще задолго до главных событий в мировом воздухе, лукаво внедряется в человеческую мысль и давит на сознание до забвения, казалось бы, самых простых и священных вещей. Сами события поэтому никогда не бывают неожиданными, но почему-то, когда наступают, они всегда представляются внезапными и вызывают всеобщую растерянность. Даже люди, стоящие во главе страны, получающие со всех сторон предостережение о заговорах, никогда не хотят, как и мой государь, к ним заранее готовиться, потому что благородно веруют если не во всеобщую любовь к ним народа, то в здравый смысл и помощь большинства своих подданных. Но здравый смысл, как и своевременная помощь в дни потемнения рассудка, постоянно отсутствуют, а наивное желание какой-то быстрой, волшебной перемены еще назойливее существует.