Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В «Бесах» Кириллов стреляется; в «Подростке» стреляется другой фанатик идеи – Крафт. Ставрогин в своем предсмертном письме пишет: «Великодушный Кириллов не вынес идеи и застрелился… Я никогда не могу потерять рассудок и никогда не могу поверить идее в той степени, как он».
Аналогична этому заявлению запись о Версилове: «Это может быть только широкость нашей русской натуры, – говорит он. – Теперь, впрочем, эта широкость (т. е. пламенная вера и в то же время цинизм) несколько суживается; Крафты застреливаются от идеи второстепенности России. А мы от таких идей только хорошели».
Ставрогин безраздельно владел воображением художника и диктовал ему свою волю: вместо нового героя Достоевский сочинял новые варианты к старому. Версилов постепенно превращался в двойника Ставрогина. По некоторым записям можно догадываться о борьбе автора со своим героем-инкубом. Сохраняя родовое сходство со своим старшим братом, Версилов начинает отделяться от него; тускнеют демонические черты, исчезает мертвенное оцепенение обреченности; новому «сильному человеку» оставляется возможность спасения через фаустовское «неустанное стремление». И главное: он наделяется горячим сердцем, способным на двойную любовь, земную и небесную (к Ахмаковой и жене). Версилов – не гальванизированный бесами мертвец, а живой человек, сомневающийся, мучающийся, любящий и верящий в идеал. В записках подчеркивается его эмоциональная порывистость. «NB. Важное. У этого Версилова все порывами: то нет надежды князьям, то вдруг сам отдает наследство, то вызывает, то отказывается от вызова, то молчит, то вдруг нахальное, оскорбительное, вне приличий, вне всякой меры письмо к Ах-маковой. Понять не могу, как такие скачки возможны были у такого самообладающего, ровного, спокойного и твердого джентльмена, как Версилов (замечание подростка)».
Своей горячностью, жизненностью, «живучестью» герой «Подростка» преодолевает оледенелую мертвенность Ставрогина. Но этого мало: чтобы оформиться, как самостоятельная личность, ему нужно иметь свою идею. В мире Достоевского идея всегда образует духовный центр личности: личность всегда идееносна. В черновых тетрадях «идея» Версилова намечена неясно: в одной заметке говорится об «идеале благородства», в другой о стремлении к добру «во что бы то ни стало».
Вот первая запись:
«После рубки образов, он приходит к подростку:
– Целых последних восемь лет я воображал себя верующим, – говорит Он.
– Как же вдруг разуверились?
– Друг мой! Я всегда подозревал, что я ничему не верю.
– Итак, вы теперь начинаете жить… (неразборчиво).
– Нет, мой друг, сообразно с идеалом благородства, который составил себе.
– Кто же заставляет вас?
– Я сам себя заставляю».
Вот вторая запись:
«1) Версилов убеждается в утрате и глупости всякого идеала и в проклятии косности на всем нравственном мире.
2) Некоторое время он насильно веровал во Христа.
3) Но вся вера разбилась. Осталось одно нравственное ощущение долга, самосовершенствования и добра, во что бы то ни стало (т. е., несмотря ни на какую потерю веры и ни на какое нравственное отчаянье), вследствие собственной сознательной воли, хотения во что бы то ни стало».
«Сознательная воля», сама ставящая себе нравственный закон, стремление к добру «во что бы то ни стало» напоминают нравственный императив Канта. Перед Достоевским возникает вопрос об автономии морали, и он хочет сделать Версилова носителем этой идеи. Туманный идеал «благородства» должен спасти «мечтателя» от пропасти атеизма. В черновиках автор называет Версилова «идеалистом» и восклицает: «Да будет благословенно имя последнего идеалиста». Утопия добра без Бога воплотится в его сне о золотом веке.
Так намечаются два героя романа – Версилов и его сын и две воплощенные ими идеи: одна «великодушная», другая – себялюбивая: одна обнимает все человечество и вдохновляет его на неустанное стремление к добру «во что бы то ни стало», другая замыкается в горделивом уединении, в богатстве и власти. Идея отца – золотой век, идея сына – подполье. Борьба этих идей определит собой действие романа. Противопоставление светлой и темной стихии подчеркивается в следующем афоризме Версилова: «В нашем обществе, – говорит он, – с одной стороны, отчаянье и гной разложения, а с другой – жажда обновления и восторг. Они и Бога отвергают религиозно». Это раздвоение тем трагичнее, что оно выражается не только в столкновении людей, но и во внутренних конфликтах сознания. Версилов не менее раздвоен, чем подросток; он столь же неверен своему идеалу благородства, как его сын идее Ротшильда. Достоевский набрасывает «предисловие», в котором объясняется социальный смысл романа:
герои его – представители русского общества, «люди русского большинства», «герои трагедии подполья». Эта исключительно важная самооценка писателя заканчивается пророческим предчувствием.
Вот что пишет он о своих романах: «Для предисловия. Факты. Проходят мимо, не замечают, нет граждан, и никто не хочет понатужиться и заставить себя думать и замечать. Я не мог оторваться, и все крики критиков, что я изображаю не настоящую жизнь, не разубедили меня. Нет оснований нашему обществу, не выжито правил, потому что и жизни не было. Колоссальное потрясение, и все прерывается, падает, отрицается, как бы и не существовало. И не внешне лишь, как на Западе, а внутренно, нравственно…
…Писатели наши высоко художественно изображали жизнь средне-высшего круга (семейного)… Думали, что изображают жизнь большинства. По-моему, они-то и изображали жизнь исключений… Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагедия состоит в сознании уродливости… Только я один героя вывел трагедии подполья, состоящей в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и невозможности достичь его, а главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все (неразборчиво), а стало быть, не стоит и исправляться. Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награда ни от кого, вера ни в кого?»
И сбоку приписка: «В этом убедятся будущие поколения, которые будут беспристрастны, правда будет за мной. Я верю в это».
Достоевский гордится, что изображает не исключения, а
