Телохранитель - Сергей Скрипник

Талагани с некоторой неохотой в жестах и движениях выложил перед Смоллеттом Хедмат. Майор сбросил грязную тряпку в стоявшую рядом со столом плевательницу и потом долго завороженно глядел на орден. После непродолжительной паузы произнес:

— А ведь это пока единственное, что нам досталось из числа бессчетных богатств Бача-и Сакао, о которых ходят легенды.

— Я тоже много слышал о них. Говорят, они затмевают своим количеством содержимое пещеры Монте-Кристо и сокровищницы Гарун-аль-Рашида Справедливого.

— А знаете, кто сделал первый взнос в его копилку? — спросил Смоллетт.

— Ума не приложу, — ответил Талагани.

— Благодарный Исмаил Энвер-паша.

(На основе мемуаров Джека Элиота Смоллетта)

Шатер Энвер-паши в пустыне, всего в семи десятках верст от вожделенной Бухары, где заседал большевистский Совет Бухарской советской народной республики, только что покинула красная делегация. Слишком уж стремительно он занял восточную часть эмирата, совершив кинжальный бросок сюда прямиком из кишлака Дюшамбе, где располагалась временная резиденция эмира Сейида Алим-хана и штаб верных ему войск. Часть отрядов Энвера просочилась также и на западные бухарские территории и закрепилась там. В Москве были настолько напуганы его военными успехами, что предложили пойти на мировую с гарантией сохранения влияния паши на уже отвоеванных им землях.

Прибывшие в его боевой стан переговорщики были очень покладисты, и это хитрого османского лиса несколько настораживало. Выпроводив гостей из шатра, он пообещал продолжить контакты с правительством советской республики и на время их осуществления не наступать на Бухару. Возможно, это было его главным политическим просчетом. После изгнания из Стамбула он провел в Москве полтора года, где работал в лоялистском по отношению к Советской власти Обществе единства Революции с Исламом. И знал, что в тактических маневрах большевики всегда охотно шли на любые уступки, но в своих стратегических планах не уступали никогда.

Похоже, Энвер пребывал в некой эйфории от ряда побед над регулярной Красной армией, считавшейся здесь непобедимой, поэтому был не в состоянии адекватно оценивать возникшую ситуацию. В ходе переговоров ему, в частности, было обещано выделить часть территории Туркестана для создания пантюркистского государства — оплота в Средней Азии, которое потом могло бы расширяться на юге, востоке и западе, но не на севере, за счет советских территорий. А государство, которое он соберет под своими красными знаменами звезды и полумесяца, должно стать верным союзником Кремля в регионе и проводить антибританскую и антиимпериалистическую политику.

Энвер-паше, который всегда ненавидел англичан, когда тайно, а когда явно, эти условия казались очень даже приемлемыми. В конце концов, осуществлялась главная мечта его жизни, большое пантюркистское государство, возможно, даже империя, под его всевластным предводительством, пусть даже и ограниченным некоторыми внешними договоренностями с большевистской Россией.

Отходя ко сну, он перебирал в памяти события последнего дня и был очень доволен его итогами. Вдруг извне раздались резкие гортанные крики. В шатер вошел начальник его охраны векиль Изатулло и сообщил, что какой-то незнакомец в грязном стеганом халате пытается к нему прорваться. Стража его пристрастно обыскала, отняла все оружие. Он — один, и хоть и не приятен на вид, но опасности для жизни и безопасности Исмаила Энвера, судя по всему, не представляет. Властным жестом паша приказал впустить незнакомца в шатер.

— Кто ты, одинокий путник? — спросил он вошедшего.

— Зови меня Сыном Водоноса, — предложил незнакомец.

— У сына водоноса, я полагаю, есть имя, как и у любого правоверного мусульманина.

— Есть, но оно тебе ничего не скажет. Я не падишах, не эмир и даже не бей, а простолюдин, благочестивый слуга пророка Магомета, который пришел, чтобы предупредить тебя об опасности.

— Так, значит, ты сын водоноса, — Энвер-паша отнесся к незваному пришельцу с явным недоверием, — и всю жизнь помогал своему отцу подносить чаши богатым соплеменникам, чтобы те, значит, подмывали свои задницы?

— Мой отец был военный водонос, — с иронией ответил Бача-и Сакао. — Аллах давно уже прибрал его к себе. Не попирай его память недостойными словами, великий сераскир.

Такое официальное обращение несколько покоробило Энвер-пашу, но тон свой после этих дерзко прозвучавших слов он все-таки несколько изменил.

— Итак, твое ремесло, сын водоноса? — переспросил он.

— Моя профессия — садовник.

— И ты пришел ко мне наниматься в садовники? — фальшиво удивился Энвер. — Но у меня нет с собой сада. Я в пустыне воюю с гяурами за нашу святую веру.

— До тридцати лет я работал садовником в саду Хусайнкост. Это самый красивый сад во всем Афганистане, но ты о нем наверняка ничего не слышал, великий сераскир. Теперь я воин, тоже воюю с неверными и пришел сюда только для того, чтобы спасти от смерти, коварно поджидающей за углом куда более достойного воина, нежели я сам.

— Ты пуштун, коль тебя занесло сюда из самого Хусайнкоста, где я, к слову, бывал однажды почетным гостем вашего министра финансов мирзы Хусайн-хана, ел срываемую прямо с деревьев вязкую терпкую хурму и инжир и закусывал кебабом из молочного телка. Только вот тебя там почему-то не видел.

— Мой традиционный обед — черствая лепешка. Я — таджик. Такие люди, как ты, великий сераскир, говоря о таких людях, как я, неизменно добавляют к моему роду-племени слово «грязный».

— Ты дерзкий наглец и заслуживаешь два десятка ударов самшитовой палкой по пяткам.

— Если бы я не был таким дерзким, то мне не хватило бы смелости, бросив в дальних предгорьях своих верных воинов, пробираться к тебе три ночи, прячась от посторонних глаз, по безводной пустыне, чтобы предупредить о заговоре против твоей милости.

— И что же за опасность угрожает мне? — поинтересовался Исмаил Энвер.

— Люди Ибрагим-бека, которых тот собирается подослать к тебе, уже наточили кинжалы по твою глотку, великий сераскир. И скоро будут здесь, в твоем шатре, прикрывая вероломство щедрыми дарами.

— Что ты такое говоришь, грязный таджик? — взвился от возмущения османец. — Ибрагим-бек — верный воин ислама.

— Зато тебя, великий сераскир, он не считает верным воином ислама и уверен, что за замысленное против тебя убийство Аллах дарует ему вечное блаженство в раю.

Энвер-паша задумался. Он по-прежнему не доверял этому странному ночному гостю, но в его душе все же зародились некоторые сомнения. Между ним и Ибрагим-беком после решения Сейида Алим-хана назначить его, инородца, верховным главнокомандующим действительно пробежала черная кошка. До него время от времени доходили угрозы, посылаемые прямиком из Гиссара, где укрывался этот воинственный и кровожадный вождь лакайского клана в свободное от боевых столкновений время, но все это было на уровне слухов и сплетен. Поэтому и к Бача-и Сакао Исмаил Энвер отнесся в этот момент, как к распространителю злонамеренных вымыслов. Возможно, он не хотел портить себе хорошее настроение, в котором пребывал после удач последних дней, всякими дурными думами.

— Слишком много разных вестей свалилось на мою голову сегодня, — с досадой заметил паша. — Сначала Советы мне предложили территории под мое пантюркистское государство, чем несказанно меня порадовали. А теперь вот ты, таджик, меня стращаешь гибелью от рук брата моего Ибрагим-бека. Уйди же с глаз моих.

— Я — человек не корыстный, всевышний не велит, но, признаюсь, рассчитывал на некоторое вознаграждение за принесенную мною весть.

— Ты, наверное, забыл, как к этому относится наша вера. Глашатаев плохих новостей у нас отродясь не награждали, а, напротив, наказывали. И ударами палкой по пяткам ты не отделаешься, так и знай. Если ты мне солгал, нечестивец, то ровно через три дня, в этот самый поздний час, я велю вылить тебе на голову кипящее масло, а потом, если ты останешься жив, прикажу вздернуть тебя на саксауле.

Произнеся эту угрозу, Энвер позвал своих нукеров и приказал им содержать вестника беды под стражей. Бача-и Сакао отреагировал на распоряжение о своем аресте и возможной казни привычной ухмылкой сквозь густую черную бороду. Его внутренний голос ему подсказывал, что не пройдет отмеренных ему трех дней, как великий сераскир либо сам будет мертв, либо лично убедится в правоте его, Сына Водоноса, слов и вознаградит по заслугам за преданность.

Часы заточения казались Бача-и Сакао нескончаемыми. Между тем уже истекали третьи сутки, а никаких посягательств на жизнь Энвер-паши, даже намеков, не было. С утра он опять принимал бухарскую депутацию. Большевики, казалось, просто-таки пылали к «зятю Халифа» и «наместнику Магомета» неизбывной марксисткой любовью, а сам председатель совета преподнес ему саблю дамасской стали в золоченых ножнах с изумрудными инкрустациями. Подарил он ее в знак признательности заслуг лично от товарища Сталина, бывшего наркома по делам национальностей, ставшего на днях генеральным секретарем ЦК РКП (б).