Жить и помнить - Иван Свистунов

Солдаты деликатно, чтобы не оскорбился замполит, зафыркали.

— Под Швейка работаете, товарищ Бочарников, — с раздражением заметил замполит. Обернувшись к Очерету, сказал с неудовольствием: — Пора бы, товарищ старший сержант, рядового Бочарникова привести в божеский вид. Не позволяйте ему своими штучками воду мутить.

— Приведем в божеский вид, — охотно пообещал Очерет.

Он понимал, что все пожелания начальства, да еще рассерженного, надо воспринимать, как приказ, тем более что замполит совершенно прав. Провожая старшего лейтенанта в соседнее подразделение, Очерет признался:

— Трепач той Бочарников. Верно. А так боец справный. Як бы не язык. От вчора я беседу з солдатами проводив, так вин менэ и пытае: «Где, когда, кем и по чией инциатыви библия написана?»

Хотя замполит был не в духе, но такой причудливый вопрос заинтересовал и его. До войны Варварин окончил сельскохозяйственный институт, работал в облземотделе, но, несмотря на высшее образование, библии ни разу в глаза не видел и не имел понятия о ее авторах. Спросил с интересом:

— Что же вы ответили?

Очерет несколько замялся и с чисто украинской хитрецой признался:

— Дав я ему уклончивый ответ.

— А именно?

Очерет почесал затылок:

— Послав к бисовой матери.

Замполит усмехнулся, но тут же спохватился:

— Побольше надо работать с личным составом, товарищ старший сержант. Индивидуальные беседы проводить, громкие читки газет устраивать. Ясно?

— Так точно! — переходя на официальный тон, отрапортовал Очерет, с горечью констатируя, что обычной душевной беседы у него сегодня с замполитом не получилось. А все Бочарников виноват.

Замполит ушел, а Петр Очерет стоял в раздумье. Как приведешь Бочарникова в божеский вид, когда он в Ростовском университете все науки превзошел и на каждое слово может цитатку толкнуть: хочешь из Маркса, хочешь из Сталина. А уж о Гоголе или Гегеле и говорить не приходится.

Хотя после беседы замполита разговоры о польской дивизии больше не возникали, сам Петр Очерет в душе не мог все до конца понять и решить. Думал: «Поляки, конечно, будут воевать на совесть. У них з Гитлером счет ще не тронутый. Все ж такы легче в бий идты, колы рядом свои хлопци чимчикують. Хто их знае, тих полякив. Як кажуть, чужа душа — потемки. «Начальству видней!», — вспомнил Петр слова замполита и покачал головой, — бувае, шо и з нызу краще виднише».

Но, беседуя с солдатами своего отделения, чтобы поддержать их боевой дух, говорил убежденно:

— Будуть добре поляки з нимцами сражаться. Цэ точно. Начальство знае, шо к чему…

Солдаты понимали справедливость слов старшего сержанта, только Бочарников, без которого, как известно, и обедня не отслужится, вставил:

— Правильно! Начальство все знает, а наше дело телячье.

Очерет рассердился всерьез — даже покраснел загривок. Если бы не уставы и всякие там наставления да инструкции, он нашел бы в споре с Бочарниковым нужные увесистые аргументы. Теперь же приходилось сдерживаться. Только крякнул:

— Бочарников, Бочарников… Шо мени з тобою робыть? Всегда ты скажешь, як в лужу… Нема у тебе политычности. А ще студент! Доведэ тебя язык до штрафной. Чому тильки вас в университетах учать?

Ох и длинные ночи в октябре!

Мелкий холодный дождь моросит уныло, без просвета. Даже самолетов не слышно. Только изредка, спросонья, простучит немецкий пулемет да взлетит и повиснет в воздухе ракета. Боится немец, хоть и не знает, что завтра спозаранку поднимут его как миленького из нагревшихся за ночь блиндажей наши пушечки-«катюшечки».

Не знает! Все же спит неспокойно. Трепыхается у него сердце в темную дождливую октябрьскую ночь.

— Ждите, стервецы! Вот только рассветет маленько!

Идет скорый поезд Москва — Варшава — Берлин на запад. Мчится сквозь ночь, сквозь прошлое. И, как дым, остаются позади в клочья разорванные воспоминания.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1. С оружием к ноге!

Когда Станислав Дембовский получил из Москвы от Петра Очерета телеграмму: «Выезжаю двенадцатого», он сразу же позвонил на вокзал, чтобы навести справку, когда московский скорый проезжает Брест. Решил выехать в Тересполь — на первую польскую станцию после Буга — и там встретить Петра.

И потом — на службе, в столовой, на совещании в ЦК — то и дело возникали в памяти Станислава Дембовского события тех давно минувших военных лет. Оказалось, что ничего не забыто, не растеряно в суматохе повседневных дел и забот. Прошлое жило, сохраняя все краски, все звуки, весь неостывающий накал страстей, тревог и утрат, всю боль и всю радость.

Когда же все это было?..

Утром первого сентября тридцать девятого года будильник в доме Дембовских, как всегда, зазвонил ровно в пять. Отец и Станислав начинали работу на шахте в шесть. Уже выпили по чашечке кофе и съели по бутерброду с ветчиной, уже Ядвига положила в старую кожаную сумку мужа аккуратный сверток — обед, как в открытое окно, пересчитав рюмки и фужеры в буфете и качнув люстру над столом, ворвались один за другим два взрыва. Словно ввалились в комнату огромные мохнатые медведи и, невидимые, заполнили собой всю просторную столовую. Ядвига окаменела у стола с грязной посудой в руках, отец и сын выбежали на улицу. За железнодорожным полотном, где раскинулся военный аэродром, набухая, поднимались черные клубы. Было тихо, только над головой в перистых утренних облаках, слегка подрумяненных солнцем, слышался прерывистый угрожающий гул.

В конце улицы тяжело затопали башмаки: в сторону аэродрома бежал Шипек, нелепо размахивая длинными худущими — до колен — руками.

— Адам! Куда? Что случилось? — Феликс попытался остановить бегущего приятеля. — Что случилось?

А сам-то уже знал: война!

Шипек мотнул черной головой, как заморенная лошадь, выхаркнул на бегу:

— Война! Чет-нечет!

Словно подтверждая, что Шипек не сболтнул спьяна (где бы он набрался в такую рань!), на железнодорожном узле раздался третий, еще более грозный взрыв. Теперь черные клубы, торопясь и вскипая, затянули весь край неба, — верно, нефть горела с такой бурной яростью.

Отец вернулся в дом за сумкой, а Станислав пошел прямо на призывной пункт. В его мобилизационной карточке было сказано точно и ясно: явиться немедленно в первый день всеобщей мобилизации.

Они еще ничего не знали!

Они не знали, что германские дивизии, вышколенные, моторизованные, с новенькими автоматами, под видом обычных осенних маневров стянуты на польскую границу.

Они не знали, что в немецких пограничных лесах уже стоят орудийными жерлами на восток заправленные и боеприпасами полностью укомплектованные, вздрагивающие от нетерпения танки.

Они не знали, что на карте, распластанной на столе у Гитлера, две группы немецких армий — «Юг» и «Север» — двумя мечами рассекали еще живое тело Польши.

Они не знали, что генералы авиации Кессельринг и Лер уже подняли в воздух две тысячи «мессершмиттов» и «юнкерсов».

Они не знали, что генерал-полковники фон Рейнхенау, фон Рундштедт, фон Бок, фон Клюге, Лист, помолясь своему победы дарующему немецкому богу, облачились в полевое обмундирование, попрощались со своими рыжеволосыми Бертами и Леонорами, сели в машины, уже исколесившие дороги почти всей Европы:

— Дранг нах остен! С нами бог!

Поляки еще не знали, что участь Польши уже решена.

Они еще ничего не знали!

К вечеру того же первого сентября, ускоренно пройдя призывную комиссию, Станислав Дембовский стал жолнежем пехотного полка. Ночью на темном вокзале их спешно погрузили в вагоны и повезли в тьму, в неизвестность.

Враг был на западе, шел с запада, а их почему-то повезли на восток, через пылающую Варшаву, через притаившийся в ужасе Люблин… Куда?

За Люблином их состав разбомбили. Три «юнкерса», не торопясь, строго соблюдая очередность, снижались над беззащитным эшелоном — даже пулеметов у них не было — и, старательно прицеливаясь, сбрасывали бомбы. Первые минуты машинист состава еще пытался увернуться от бомбовых ударов, обмануть смерть. Он то резко тормозил, так, что их швыряло из угла в угол, то набирал скорость и, плюнув на все путевые знаки, мчался вперед. Но взрывная волна от разорвавшейся бомбы сбила паровоз с рельсов, и он тяжело врезался в придорожный кювет. Только сиплый пар сочился из-под колес, беспомощно повисших в воздухе.

Уцелевшие выскакивали из вагонов и бежали кто куда, лишь бы подальше от горящего состава. Спотыкаясь и падая, разбегались по недавно убранному полю, по колючей ощетинившейся стерне. Самолеты на бреющем полете, чуть ли не чиркая горячим брюхом по головам бегущих, обстреливали их короткими очередями.