В случае счастья - Давид Фонкинос

Жан-Жак лег; от выпивки и кувырков голова шла кругом. Постепенно веки его смежились, постепенно ночь укутала его. Проснувшись на рассвете, он ринулся в душ. Оставил записку Каролине, объяснил, что убегает на утреннее совещание. Да, он был порядочный человек, он оставлял записки. Да, он всегда говорил, куда уходит. Правда, проку в этом было немного, никто его особо не искал. Ему и в голову не могло прийти, что совсем недавно жена наняла детектива, чтобы следить за ним; детектив, конечно, был так себе, но мысль, что его жизнь удостоилась слежки, согрела бы ему душу. Теперь он входил в агентство. Его попросили подождать, ожидание длилось дольше, чем в первый раз. Оно и понятно, Дубров был просто в панике и рвал на своей лысине волосы. За что ему такое несчастье? Он не делал ничего дурного, никогда. Он не заслужил. И никто не заслужил. Путаться в завихрениях износившейся семьи – такого врагу не пожелаешь. Пока Жан-Жак сидел под дверью, он срочно придумывал, что ему сказать: от его слов зависит семейная жизнь, его слова могут стать гильотиной. Ну и положение! Жестокое испытание для человека, который никогда не принимал никаких решений, никогда не был женат, всегда и во всем шел на поводу, жил какой-то нелепой видимостью и умрет в обносках собственной трусости.

Жан-Жак не мог больше ждать и, чуть не опрокинув секретаршу (она, впрочем, была бы не прочь), ворвался в кабинет Дуброва:

– У вас же никого нет!

– …

– Его зовут Люк, да?

– …

– Его зовут Люк и у него усы, да?

– …

– А его сына зовут Марк! Мне все известно…

Жан-Жак рухнул на удачно подвернувшийся диванчик. Из глаз безудержным потоком хлынули слезы. Он держал их в себе всю ночь, как болтун держит в себе секрет. Дубров подошел к нему и опустился на колени. Странный поступок, но внезапно в нем, как бы сказать, в нем, том, кто умрет в обносках собственной трусости, – так вот, при виде человеческого горя в нем вдруг открылась нежданная человечность. Никогда не говори “никогда". Чужие слезы могут вдруг проявить нашу подлинную натуру. В любой другой день он бы просто подтвердил несуразные речи клиента. И даже разукрасил бы этого Люка всякими грязными подробностями; наверняка превратил бы его в стриптизера-наркомана. Но в то утро реальность оказалась совсем иной.

– Налить вам сливовицы? – предложил Дубров, не подозревая, что эта фраза напоминает несчастному его прошлое благополучного человека. В конце концов он налил ему кофе. – Знаете… Вы ошибаетесь… Это совсем не то, что вы думаете…

– …

– Не знаю, о чем вы говорите. Во всяком случае, я не знаю никакого Люка… И Марка, впрочем, тоже… Вы ведь эти имена называли? Может быть, вы прибегали к помощи не только нашего агентства, но что касается нас, то, уверяю вас, мы не находили ни Люка, ни Марка…

– …

– Вы уже не такой бледный, приятно видеть…

– …

– В общем, если говорить начистоту… э-э…

И тут Дубров снова оказался в тупике. На первом этапе надо было бедолагу просто утешить, но что ему сказать теперь? Взгляд Жан-Жака ожил, он ждал, он торопил. Надо было говорить, надо было что-то сказать. И тут в его голову на всех парах влетел ответ:

– Она учит русский язык… да, ваша жена учит русский.

В полете довольно сильно трясло, но оба они, укрывшись в скорлупе своего новоявленного геройства, то есть взаимоуничтожения страха, перенесли его прекрасно. Черные тучи сменялись розовыми тучками в ритме метеорологического вальса-качания. Клер очень надеялась, что эти три дня будут солнечными: она читала в путеводителях, что великолепные леса и озера в окрестностях Берлина – лучшие места для прогулок. Игорь, наоборот, рассчитывал на непогоду, потому что забронировал шикарный пятизвездочный отель, сердцевиной которого должна была стать кровать. Куда бы они ни поехали, главным монументом, который он собирался посетить, была

Клер; только не нужно искать в его чувстве непристойность, в этой целеустремленности было даже нечто религиозное.

У Клер впервые возникло неприятное ощущение измены. Пусть она и считала, что разорвала отношения с Жан-Жаком, но отправиться в путешествие с другим мужчиной казалось ей куда более решительным шагом, чем отправиться с этим мужчиной в постель. В идее путешествия заложено само понятие семейной пары. В ней со всей отчетливостью оживали навыки и отголоски прошлого; уже стоя у чемоданов в ожидании Игоря, который пошел выяснять, как добраться до центра города, она вспомнила точно такие же моменты, пережитые в разных городах с Жан-Жаком. В этом парадокс путешествия с новым партнером: мы считаем, что отстраняемся от прошлого, счищаем с себя его следы, но ничто так настойчиво не отсылает к нему, как наши повадки в путешествии. Игорь не знал, что его задача – сделать эту поездку совсем особенной, встроить ее в новый миф. Он должен был сотворить новую Женеву. Но именно Женеву. А бывают ли в жизни две Женевы?

В такси, по дороге в гостиницу, как раз напротив Зоологического сада, Игорь явственно ощутил, насколько напряжена Клер.

– Ты счастлива? – спросил он.

Она поцеловала его, и он подумал, что поцелуй – удобный способ уйти от ответа. Он стал суетиться, заполнять тишину бесполезными словами. Расписывать достоинства отеля, притом что самым большим удовольствием для Клер был бы сюрприз: увидеть его неожиданно.

Сюрприз удался.

Первым, что бросалось в глаза в отеле на Аугсбур-герштрассе, была не вывеска, а – швейцарский флаг. Это был Swissotel[10].

Какой фарс! Клер засмеялась, натужно, нарочито, совсем не похоже на Клер. Игорь растерялся. Как видно, костюм путешественника по заграницам оказался ему слегка не по росту. На счастье, их отвлекли швейцары, устремившиеся к новым постояльцам, чтобы забрать багаж. Прозрачный лифт доставил их на второй этаж, на ресепшн. Первая прекрасная минута в Германии: они медленно поднимались вверх на глазах у всех. Отель был роскошный. Не стоило Игорю спрашивать:

– Почему ты засмеялась?

– Просто так… Как они накинулись на наши чемоданы!

Клер в своем швейцарском смятении заблудилась во времени. Швейцары кинулись к ним через несколько секунд после ее смеха. Связать эти два факта было просто-напросто невозможно. Клер солгала, и солгала грубо. С этой минуты, несмотря на все улыбки, атмосфера будет безнадежно портиться. Клер поневоле считывала знаки: Игорь привез ее в единственный в Берлине швейцарский отель. Словно Женева вросла в Берлин, словно Жан-Жак противился их путешествию. Впервые за долгое время она подумала о муже с волнением.

Пока Игорь получал ключи от номера, Клер показалось, что несколько мужчин в холле разглядывают ее. Бармен, во всяком случае, не сводил с нее глаз. Клер подумала, что она красива. А потом поняла, что мужчины смотрят на нее, потому что видят в ней свободную женщину; женщину, которая не влюблена. Она бросилась на шею Игорю, как будто хотела доказать всем, что это неправда, доказать самой себе, что она здесь не случайно. Игорь успокоился, ни на миг не заподозрив, что ее порыв не имеет к нему никакого отношения. Но радовался он недолго: погоду обещали прекрасную. На ресепшне ему даже сказали:

– Вам повезло, такая погода в это время – большая редкость.

Игорь онемел. Как мог гостиничный администратор, при его опыте работы с клиентами, заявить в лицо мужчине, приехавшему с красивой женщиной, что ему повезло с солнечной погодой? Этот человек не принимал его всерьез. Игорь не был параноиком, но во взгляде некоторых мужчин ясно чувствовал насмешку – это же наверняка ревность? Или они смеются над ним? Возможно, он чувствовал себя недостойным подобного путешествия и, сам того не ведая, излучал комичную слабость. Его боязнь ошибиться, его суетливая деликатность – все это бросалось в глаза и все выдавало неопытность. Нельзя быть с красивой женщиной без подготовки. Но беспечность Игоря, прожившего столько лет в меланхолии, со всей ясностью говорила о непреложной власти любви. Значит, этого не хватает? По правде сказать, и Игорь это прекрасно чувствовал, не хватало другого – желания Клер. Даже величайший актер, играя в прекраснейшей пьесе, бессилен, если партнерша бездушно отбывает роль.

Разумеется, все было сложнее. Их первую прогулку, да и всю поездку, освещали проблески нежности. Во всем было ощущение рубежа; удовольствие, их роман – все обреталось на пороге чего-то главного и прекрасного. Оставалось пройти всего несколько метров, отделявших их от новой жизни, но эти метры были ужасны. Берлин как никакой другой город нес в себе пограничную атмосферу; это в широком смысле проходной город. В Берлине любишь иначе. Стоит сделать пару шагов – и ты уже другой, и ты уже можешь бросить мужчину или женщину. Все эти вырастающие из неба кварталы – чистая песнь во славу новой страсти; страсти, притворившейся, что забыла о совсем еще близких руинах страсти предыдущей. Проходной город, город, где путаешься в мешанине жанров и эпох, в тревожной пестроте современной любовной жизни.