Из берлинского гетто в новый мир - Мишкет Либерман

При разумном общественном строе он стал бы танцором либо актером. Я в этом убеждена.

На таких вечерах я присутствовала охотно. Даже меня, для которой все, что происходило в отчем доме, было чуждо, эти встречи, эти танцы завораживали. Стоя в стороне, прислонясь к двери, я смотрела на происходящее как зачарованная. Обычно я старалась исчезнуть из дома как можно раньше. Свои хозяйственные хлопоты я организовала так, что все необходимое делалось до обеда. Ужин брал каждый сам, обычно молочный. Но если на обед было мясное, полагалось ждать шесть часов. Это строго предписывал ритуал. Исключения делались только для малышей. Надо было поистине обладать головой министра, чтобы разбираться во всех этих предписаниях. Чем больше я внутренне удалялась от гетто и отчего дома, тем спокойнее я становилась. И конечно, старше, зрелей. Я покончила с мелочными распрями и упрямством.

Меня начинал интересовать окружающий мир, с его противоречиями и несправедливостью. От отца я унаследовала не только его склонность к искусству, но и чувство справедливости. Это чувство культивировалось в нашем доме не меньше, чем старые нравы и обычаи. Понятие «класс» было мне еще незнакомо. Но противоречия между классами я на себе испытала. Мы сталкивались с ними слишком часто. На собственном опыте. Мой отец? хотя он и делал много несуразностей? работал с утра до вечера, а семье не хватало на самые насущные нужды. Бывали дни, когда он не знал, где взять кусок хлеба для детей. Когда положение становилось безвыходным? а это случалось не раз,? он отбрасывал гордость и шел к богачам, к Лейзерам, известным владельцам обувных магазинов. У них была огромная вилла в одном из берлинских предместий. Но посещал он только мать семейства, дальнюю свою родственницу, и одалживал у нее денег. Иногда он возвращал долг, иногда нет, если уж совсем нечем было расплачиваться. От этого он страдал. Ну что он должен был делать? Он не видел иного выхода.

К примеру: напротив нас жил биржевой спекулянт. Он сидел каждый день за письменным столом у окна. Одной рукой он ударял себя по толстому брюху, другой держал телефон, ни на минуту не прекращая говорить. Летом, когда окна были открыты, удавалось расслышать отдельные слова. Он имел двух помощников, которые работали на него. Как сумасшедшие носились они целый день туда-сюда, принося ему последние новости с биржи и последние сделки.

Его три дочери тоже были постоянно заняты. Они все время меняли свои туалеты. Две уходили утром из дому и возвращались поздно ночью. Девушки отличались редкостной красотой. Они гордились своим телом, которое наверняка продавали за немалую цену. Рассказывали, что у них были богатые любовники, которые никогда не показывались в гетто. Старшая дочка была лунатичкой. Иногда рано утром я видела, как она карабкается по карнизу первого этажа. Все семейство, дрожа, стояло у окон и не двигалось, пока девушка снова не вползала в окно. Наверное, из-за этой больной дочери Крамеры не переселились в богатый квартал.

Господин Крамер, однако, был очень набожным. Он ежедневно молился богу. Я часто видела его у окошка облаченным в молитвенный балахон и с молитвенным ремнем на лбу. Он молился, раскачиваясь взад и вперед. Наверняка он упрашивал «милостивого» бога, чтобы тот ниспослал ему выгодные сделки, а конкурентам? неудачи. И наверно, еще молился, чтобы бог простил его дочерям их грехи.

Отец мой был и мировым судьей своей общины, но господин Крамер не утруждал его, как, между прочим, и другие богачи. К отцу приходили «маленькие люди» со своими большими заботами. Я не раз наблюдала, как мой старик ломал себе голову, чтобы помочь беднякам. В официальный суд они едва ли могли обратиться. Адвокату платить было печем. А моему отцу бедняк мог дать самую малость. Он мог заплатить ему по частям, а то и вообще не платить, если у него ничего не было. Бедность хорошо ладила с бедностью.

В таких случаях наш синагогальный служка обычно говорил: «Аи, реб Пинхус-Элиэзер! Вы умный человек, но в делах ничего не понимаете. Маленькие общины едва могут оплатить раввина, поэтому каждый, кто к вам обращается, должен сам оплачивать услугу. Вы должны поступать, как раввин из моего городка. Если к нему кто-либо приходил и заказывал, например, погребальную речь, on говорил: „Вот у меня есть особенно хорошая речь. Она стоит восемьдесят марок. Есть еще и другая, тоже хорошая, за пятьдесят марок. Кроме того, есть у меня еще одна, за двадцать марок, но, откровенно говоря, ее я бы вам не посоветовал“. Начав, Зальмен с трудом останавливался: „Если вы, реб Пинхус-Элиэзер, не станете поумнее, придется мне сменить профессию. Я стану ассистентом у раввина-кудесника. Вот тогда-то я загребу денег. Что для этого нужно? Только сопровождать раввина, когда тот путешествует по городам и селам. Каждый раз, когда он совершает очередное чудо, мне надо стоять рядом, качать головой и говорить: „Тс, тс, тс“. Ну вот, реб Пинхус-Элиэзер, что скажете об этом великолепном будущем?“

А что мог сказать мой отец? Он отвечал лишь глубоким вздохом, ибо, когда не зарабатывал он, ничего не получал и его служка. А у того было столько же ребятишек, сколько у раввина. Зальмен Гертнер, так звали синагогального служку, был прирожденным балагуром, остряком. На все случаи жизни у него находилась побасенка, анекдот, легенда. Они жили в согласии, эти два бедняка? раввин и его служка.

Отец вершит суд

Суд вершил отец, как правило, по воскресеньям. В своей комнате. Разбирались спорные вопросы всякого рода? личного, делового. Ход разбирательства не был лишен известной комичности. Отец сидел на своем «троне» у длинного стола. По обе стороны? участники спора. Несколько в стороне, на диване,? моя мать. Она присутствовала всегда, если только была здоровой. «Это мое единственное удовольствие»,? говорила она.

Одна из сторон излагала свои претензии. Другая перебивала. Один стремился перекричать другого, потом кричал отец. А потом начинался скандал, потому что вмешивалась мать. В конце концов, у нее тоже была голова на плечах. Хотя и с коротко постриженными волосами. Зато язык у нее был длинный, когда надо было поспорить с отцом. А вообще она была кроткой как овечка.

Когда посторонние уходили, тут только скандал и разгорался. Между отцом и матерью. Они ссорились часто. Иногда на то были причины, а иногда и нет. Чаще нет. Должны же были они когда-нибудь облегчать свои души, правда?

Когда я была дома, то внимательно следила за судебным разбирательством. Я сидела в своей комнате с книжкой за столом, притворялась, будто читаю. Время от времени я выбегала в кухню, чтобы посмотреть, не пригорел ли обед, что случалось нередко. Однажды я опрокинула кастрюлю с кипящим бульоном на правую руку. Прошли месяцы, прежде чем рана зажила. Шрам остался до сих пор. Меня очень интересовали судьбы людей. Я наблюдала за ходом действия и кое-чему училась. Немножко знанию людей, немножко обращению с ними. Позже мне это пригодилось. При этом у меня возникла еще одна страсть: я начинала интересоваться психологией. Как охотно я пошла бы учиться! У меня тогда еще не хватало «смелости» думать о профессии актрисы. В мире, в котором я жила, эта профессия ставилась на один уровень с проституцией.