Кошки-мышки - Анна Калинкина

«Интересно, какая она — эта Яна? Красивая, наверное, раз Рохля ее из головы выкинуть не может, — подумала она, ни с того ни с сего почувствовав даже какую-то ревность. — Однако нельзя сказать, что парень так уж спешил ей на выручку, — тут же утешила она себя. — Если бы не поход — мог и вовсе не собраться. Да вот только напрасно все это — девушки, скорей всего, нет уже в живых. А если и жива еще, то, может, сама об этом жалеет».

Обычаи китайгородских бандитов были Кошке хорошо знакомы.

Ночевать устроились в палатках, заменявших гостиницу. Кошке выпало делить палатку в женском отделении со словоохотливой старушкой, которая то и дело называла ее дочкой, удивлялась ее мужской одежде и пыталась выведать, куда и зачем она направляется. В конце концов Кошке это надоело.

— На Таганку еду, к медикам тамошним, — буркнула она. — Язвы у меня на руках не заживают, лечиться надо.

Старушка тут же замолчала и постаралась отодвинуться от нее подальше. Кошка облегченно вздохнула и через несколько минут уже спала. Она привыкла засыпать в любых условиях, и даже пары часов ей иной раз хватало, чтобы восстановить силы. А завтра силы ей понадобятся, она это чувствовала.

И все же сон ее в эту ночь был беспокоен. Кошке снилась Природа в виде гигантской женщины в зеленых одеждах, которая выпускала гулять уродливых и неуклюжих белых каменных гигантов, и те брели, слепо пошатываясь, натыкаясь друг на друга. И попадали в руки другой особы — Эволюции. У той было злое и решительное лицо, и она безжалостно расправлялась с уродцами — одних вообще отбрасывала за ненадобностью, других пыталась обкорнать и переделать. Многие уродцы умирали, и было их жалко до слез. Проснувшись, Кошка все удивлялась этому сну. Она вспомнила, что давно еще ей показывали на какой-то картинке Свободу, которая тоже была изображена в виде женщины. Только у нее из головы росли то ли шипы, то ли рога. И тут еще эти разговоры ученого о богине, об э-во-люции — конечно, немудрено, что все это в ее бедной голове перемешалось.

Когда уже собирались уходить, выяснилось, что Сергей все же идет с ними до Третьяковской — искать девушку Рохли. Он выглядел веселым, и Кошке подумалось, что Седой пообещал ему что-то — возможно, еще одну экспедицию на поверхность. Она насторожилась — вчера Седой говорил ей совсем другое. Она точно помнила — он собирался добраться вместе с Рохлей в какое-нибудь безопасное место и там осесть. Кошка решила теперь еще внимательнее следить за Седым — может, он просто хочет держать всех свидетелей под рукой, чтоб потом одним махом от них избавиться.

Почему Сергей решил идти с ними? Ведь он сказал ей вчера, что будет сам за себя решать — по крайней мере, так она его поняла. Зачем он после вчерашнего разговора решил все же остаться вместе с ними? Или он ей не поверил, или… Кошка боялась додумать свою мысль до конца — было бы слишком самонадеянно с ее стороны считать, что причиной была она.

Она удивилась бы и, наверное, расстроилась, если бы ей удалось прочитать его мысли. Сначала, когда Сергей впервые увидел ее на Парке Культуры, у него все же возникло предубеждение, в котором он ни за что бы себе не сознался. Он считал себя человеком широких взглядов, и антипатию к женщине относил не на счет того, что она из мутантов, а скорее на счет, как ему показалось, ее излишней самоуверенности. Ему всегда неприятны были женщины, пытающиеся соперничать с мужчинами и командовать ими. Он вовсе не питал предубеждений насчет женского ума, просто не понимал, зачем им так нужно пытаться превзойти мужчин решительно во всех областях. К тому же Сергей не мог отогнать странного ощущения. Она разговаривала правильнее многих, кто встречался ему в метро, но его не покидало чувство, что она просто механически повторяет услышанные от кого-то и заученные фразы, не особо вникая в их смысл. В глазах было совсем другое — отчаяние и дикий страх, как у затравленного животного. Вот это и пугало. Холодок бежал по спине, словно от соседства с опасным зверем, который следит за тобой и ждет малейшего промаха, чтобы кинуться и вцепиться в горло.

Вчера что-то изменилось. Когда она стала рассказывать ему нелепые байки с полной уверенностью в собственной правоте, он почти растрогался. Какой она, в сущности, еще ребенок — так слепо верит всяким глупостям, чем невероятнее — тем лучше. А уж когда она расплакалась, жалея утонувшего зайчика, лед был сломан окончательно. Он понял, что любая женщина, как она ни хорохорится, в глубине души остается существом нежным и ранимым. А уж о том, что она мутантка, он и думать к тому моменту забыл.

И еще у него осталось смутное ощущение, что ей грозит какая-то опасность. Или ей кажется, что грозит.

Впрочем, ради справедливости стоит заметить, что все эти мысли занимали Сергея недолго. Гораздо более важным ему казалось решить, что делать дальше. От этого выбора, возможно, сейчас зависела его жизнь.

Если он вернется на Красную Линию, скорее всего, ему не поверят и уморят в лагере. Значит, этот путь закрыт. Но странно — Сергей вовсе не испытал сильного огорчения при мысли об этом. Оказавшись когда-то волей случая жителем Красной Линии, он так и оставался на ней по инерции. Тем более, что жена его, испытавшая жуткий шок в момент Катастрофы, категорически не хотела больше никаких перемен в жизни по принципу «Не вышло бы хуже». Но жена умерла несколько лет назад. Он продолжал жить по-прежнему, не особо тяготясь порядками коммунистов, стараясь не замечать неприятных, а порой и жутких вещей. Конечно, он не мог быть ярым сторонником идеологии марксизма-ленинизма, но зато на станциях Красной ветки существовал определенный порядок, и это было лучше, чем либеральный хаос. Тем, кто трудился, был гарантирован кусок хлеба. Да-да, именно хлеба: Красную Линию весьма долго обеспечивала мукой и зерном станция Сокольники, переименованная в Сталинскую. Говорили, что поблизости от нее находился огромный мукомольный комбинат, носивший какое-то нежное женское имя. Сергей поморщился. Он старался не слушать сплетни, но кое-какие вести и до него доходили — об опале секретаря Северной партячейки, о его дочери, по слухам, убившей собственного отца, а теперь гниющей заживо где-то в лагере. Может, это хорошо, что у них с женой не было детей? А теперь мучные склады уже опустели — невозможно же бесконечно жить старыми запасами. Красная ветка вновь жила под угрозой голода. И все же по своей воле Сергей вряд ли ушел бы. Но теперь, когда судьба все решила за него, он испытал облегчение. Он ведь ни в чем не виноват. Он не хотел дезертировать, просто так уж вышло. Он мирный человек, ему всегда хотелось заниматься наукой и не влезать ни в какие дрязги.

Сейчас у него есть временный пропуск на Ганзу, который сделали ему как члену экспедиции. Но когда срок закончится, его выдворят — и до тех пор ему надо определиться.

Спутники его собираются на Третьяковскую — а почему бы не пойти пока с ними? Воспользоваться случаем увидеть новые места — может, появятся еще какие-то варианты. Сергей, в отличие от умудренной жизненным опытом Кошки, вовсе не опасался подвоха со стороны Кузнецова (проводница называла его Седым), которого знал уже несколько лет, и был уверен, что Топтун упал с моста в реку случайно, без посторонней помощи.

«Можно было бы отправиться в Полис», — думал Сергей. Его всегда манило государство, расположившееся в самом центре метро, на Библиотеке Ленина и трех прилегающих станциях. Только там еще и пытались заниматься наукой, сберечь накопленные человечеством знания. Но вот если бы их экспедиция в Изумрудный Город удалась, ему было бы что сообщить ученым-браминам, да и военных-кшатриев такая информация наверняка заинтересовала бы. То есть он пришел бы к ним не с пустыми руками. Тогда и отношение к нему было бы другое. А может, не зря Кузнецов обронил, что они еще собираются подняться на поверхность? Продолжить разведку, несмотря ни на что? Надо будет потолковать с ним об этом.

Сегодня он как раз обдумывал предстоящий разговор с военным, а странную женщину-проводника до поры до времени вовсе выкинул из головы.

Тем временем они подошли к переходу в центре зала. Сверху над ступеньками свисал ганзейский флаг, с двух сторон стояли пограничники в черно-сером камуфляже. Здесь кончалась территория Ганзы. Пройдя по переходу, путники спустились по ступенькам на Октябрьскую радиальную. Эта станция выглядела куда более грязной и запущенной, да и строители ее, видно, не заботились особо об украшениях — глазу не на чем было отдохнуть. Квадратные серые колонны, белый потолок без лепнины. Люди здесь были одеты намного беднее и выглядели изможденнее. Прямо сказать, куда более затрапезная станция, да и убирали ее, видно, в лучшем случае по большим праздникам. Не сравнить даже со станциями Красной Линии, где мраморные поверхности обычно натирались до блеска. Но Кошке такая обстановка была не в новинку — станция, где она росла, тоже не отличалась излишней роскошью. Наоборот, ей казалось, что в толпе этих оборванцев затеряться легче.