Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

— Стерва ты, Карнаухов, — выворачивает он дикие слова. — Последняя сука, раз на такое решился.

— На какое?

— Какое? Все одно Верка со мной будет. Тебе женой, мне — любовью. Ты себе ее жалость на уши не повесишь.

— Почему?

Верочка раскалывается на куски истерическим хохотом, и лицо Пименова становится обычным добродушным человеческим лицом. Николай Карнаухов смешон. Он стоит, растопырив руки, и задает нелепые вопросы. Голос его подрагивает, как забуксовавший автомобиль. Он тоже улыбается в ответ на дружеский смех и улыбки.

— Теперь понял, — говорит он. — А раньше не понимал.

Он находит в себе силы спуститься вниз и объявить гостям, что свадьба отменяется, потому что обнаружился второй жених. За столами шум, гогот, приветственные возгласы. «Ура! — орут гости, друзья и знакомые. — Даешь нового жениха! Ура Кольке Карнаухову!»

— Гуляйте! — вопит Николай. — Пейте! Но это не свадьба. Так просто пейте, За здоровье трудящихся всего мира! Ура!

Конец любви, конец надеждам и упоительным планам. Крест на прошлом! Ура!»

«Всю жизнь почти я прожил околпаченным, — подумал с горестной усмешкой пожилой человек, — а теперь вдобавок меня гонят взашей с работы. А какая все–таки прекрасная была жизнь, сколько в ней всего уместилось».

Николай Егорович медленно встал, потоптался по полянке, разминая затекшие ноги. Солнышко закатилось, и ветерок сразу подул зябкой прохладой. Он свистнул Балкана и, не ожидая, пока тот прибежит, зашагал по направлению к городу Федулинску.

«Поглядим, — думал Карнаухов. — Ничего страшного. Еще поглядим, как и что обернется. Рано мне горевать и слезы лить. Да и не к лицу. Горемыкин–то правду сказал. Кабы все обижаемые враз заныли — мир оглох бы от стона».

9

Я знаком с Карнауховым и несколько раз разговаривал с ним о делах производства и на другие официальные темы. И про Николая Егоровича я думал: «Какой, право, скучный, утомительный старик».

Скучно он говорил, скучно жмурил глаза, подтягивая вверх уголки узкого рта, скучно оглядывался на прохожих и откашливался в ладошку. Не было в нем азарта и огня, а раздражение и растерянность его я не уловил тогда. Да и не мог уловить. Не так жил.

В теперешнем своем состоянии я мало читаю, подолгу брожу по улицам, охотно встречаюсь с друзьями, легкомысленно шучу и смеюсь от чужих шуток, люблю глядеть, задирая голову, на окна домов. Это оттого, вероятно, что сердце мое побаливает, ноет по ночам. Стучит сердце, как зайчик лапками — тук, тук! Сколько еще простучит?

Много бы я дал теперь, чтобы сидеть беззаботно за столом и внимать незамысловатым афоризмам и размышлениям Николая Карнаухова, человека, потухшего от любви к женщине еще до войны и прогуливающего свирепого фокстерьера в эпоху НТР. Не надо мне никакой правды, кроме честного, откровенного, вежливого, занимательного человеческого разговора.

Кстати говоря, и сам Карнаухов менялся в течение жизни не единожды. Во времена минувшие, когда институт только–только приобретал реальные очертания и Николая Егоровича через министерство востребовал лично Мерзликин; когда в спорах утверждалась структура нового огромного предприятия, он был энергичным, предельно собранным человеком. Тогда казалось, запас сил его неисчерпаем и рассчитан на десятилетия. Какую работу на него ни навали — все будет по плечу и мало. То было веселое и бурное время. С треском ломались старые, традиционные представления, с каким–то чересчур буйным накалом пробивали себе дорогу свежие идеи, и всех, сопричастных моменту, обуревали планы, планы, планы. Наука, как многоголовое существо, дотоле полудремавшее и копившее силы как бы внутри себя, наконец очнулась, вскинулась и почти разом проникла повсюду, куда только могла достать. Научно–техническая революция шагнула в массы.

Карнаухов, захмелевший, подобно многим, от внезапно открывшихся перспектив, от грандиозности замыслов, охотно согласился возглавить экспериментальный отдел, у которого пока не было ни четко определенных заданий, ни собственного штатного расписания. Предполагалось лишь, что со временем, когда институт окрепнет, новый отдел станет необходимым координационно–экономическим направляющим центром, неким внутренним штабом, который будет контролировать деятельность всего института, соотнося ее с внешним миром. Что–то вроде живой электронно–счетной машины с широким спектром деятельности, накапливающей всевозможную научную информацию, анализирующей ее и выдающей обоснованные рекомендации и поправки всем остальным службам.

— Конечно, иметь такой отдел, — говорил Мерзликин, — пока непозволительная роскошь. Но впоследствии он себя окупит. Даже с лихвой. Помяни мое слово, Николай Егорович, это будет со временем самое рентабельное наше подразделение…

В ту пору директор тоже не чурался возможности помечтать.

Николай Егорович пришел в институт вполне зрелым, много чего повидавшим человеком, но остро чувствовал, что самое важное в его жизни, самый замечательный ее отрезок начинается именно с этого момента, а все, чем он занимался раньше, было всего лишь подготовкой к настоящему делу.

Он начал отбирать людей. Приезжали много новых специалистов, и некоторых, по особой заявке, кадровики направляли к нему. Первый штат отдела состоял из двух экономистов, двух физиков, одного социолога (редкая тогда специальность и непонятная), трех инжене- ров–универсалов и одного математика. Всем им Карнаухов сулил интересную, необычную работу и массу возможностей, по выбору. Новички, в основном люди немолодые, загорелись его энтузиазмом, ничуть не смущаясь неопределенностью обстановки. Вокруг все было неопределенно, зыбко, шло строительство, укомплектовывались штаты — откуда было взяться ясному разговору!

Недоумение и некоторая растерянность пришли позже, когда отдел состоял уже из двадцати человек и упорно бездействовал. Сотрудники приходили на работу, отсиживали положенные часы и расходились по домам и общежитиям. А институт тем временем уже работал, выдавал «продукцию».

Карнаухов сходил на прием к Мерзликину и попытался объяснить ситуацию. Директор от него отмахнулся:

— Не до этого сейчас. Сам видишь.

Карнаухов видел, что директор по уши занят, завален бумагами и из глаз у него сыплются искры. Но в нем самом начало рождаться предчувствие непоправимой ошибки. Он чувствовал себя как неопытный рыбак, который закинул сеть и не то чтобы не знал, с какого конца тащить, но даже забыл куда ее и закинул. Ему было стыдно, неловко, плохо.

Выход из положения подсказал коллега Мефодьев. Отдел временно стал брать работу с других участков, помогать в расчетах, благо у Карнаухова имелись на все руки мастера. Вскоре в институте поняли, если где горит, если необходима помощь или подсказка или просто хочется перевалить черную работу на кого–нибудь, надо идти к Николаю Егоровичу. Там и чертежи подправят, и аннотацию грамотно состряпают, и вдобавок встретят со всей душой.

Вот это положение отдела–выручалочки, отдела — Конька–горбунка, затянулось надолго, на целые годы и было некоторым образом узаконено. На планерках (поначалу проводились общеинститутские планерки) директор нередко сам, пряча смущенную улыбку, обращался к Карнаухову с каким–нибудь срочным делом, и дела эти бывали самого различного свойства. В отделе появились и свои опытные «толкачи», и токари, и стеклодувы.

Карнаухов терпеливо ждал, понимая, что по крайней мере его участок приносит реальную пользу предприятию. Надо заметить, что самые толковые и ухватистые его сотрудники быстро смекнули, к чему идет дело, и разными правдами и неправдами смылись в другие отделы. Их места заняли сладкоречивые бездельники и обремененные семьями женщины.

Карнаухов ждал, а должен был действовать. Только сейчас, оглядываясь, Николай Егорович с тяжелым сердцем понимал, какой промах совершил, сколько времени упустил. Но ведь, с другой стороны, ничего особенного он предложить не мог. План того отдела, о котором они мечтали с директором, по–прежнему оставался планом: нечетким, беспредметным. Теперь, когда предприятие набрало стабильность, стучать по столу кулаком и требовать возвращения к исходной точке было нелепо. Тем более нелепо, что, казалось, отдел в его теперешнем качестве просто необходим институту.

Еще и еще проходили не месяцы — годы. Стиль работы на подхвате, заведенный в самом начале, уже сам по себе диктовал порядок и вполне устраивал тех, кто прижился. Кто прижился — тому нравилось, кому не нравилось — тех Карнаухов отпускал без разговоров.

Но не такой он был человек, чтобы забыть и смириться. Исподволь, потихоньку Николай Егорович стал сколачивать внутри отдела «инициативную группу», которой предстояло заниматься тем, чем уже не мог заниматься весь отдел. Он создал новое ядро, вокруг которого надеялся постепенно сколотить все же первоначально задуманный координационный центр. И добился своего. Ко всем прежним «подсобным» функциям отдела прибавилась еще одна, для него наиважнейшаяз анализировать с точки зрения экономики и социологии идущие в институте разработки и процессы и составлять сводки прогнозов н уточнений. Кремнев встретил начинание скептически, а директор вообще не обратил внимание на поднявшийся в отделе бум.