Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) - Рустам Гусейнов

Напоследок попросив ее осваиваться, он вручил ей ключи от библиотеки и распрощался. Немного побродив в растерянности между пыльными кипами книг, Вера Андреевна взялась за разборку.

На следующий день Евгений Иванович навестил ее после пяти. Он принес с собой анкету на нескольких листах, которую попросил ее заполнить до завтра, и завернутый в бумагу портрет, оказавшийся по распаковыванью черно-белым товарищем Сталиным в пол-оборота. Вольф достал из кармана молоток, вскарабкавшись на стол, вколотил гвоздь и бережно повесил Сталина рядом с Жуковским. Рамы у портретов были различны, поэт и вождь смотрели в разные стороны, но размерами почти совпадали.

Встав посредине комнаты, Евгений Иванович долго переводил тревожный взгляд с одного портрета на другой. Чувствовалось, что что-то в их соседстве его не удовлетворяет. Наконец, не сказав ни слова, он снова взобрался на стол с молотком и перевесил сразу оба портрета. Окончательно издырявив стену, он разместил Иосифа Виссарионовича над Василием Андреевичем и установил таким образом необходимую субординацию.

Затем он поинтересовался у Веры Андреевны, достаточно ли хорошо изучено советскими литературоведами творчество поэта Жуковского, в одной из неразобранных кип отыскал двухтомник его и, попрощавшись, ушел.

Назавтра он пришел опять. Он принес обратно двухтомник, снял портрет Василия Андреевича, выдернул лишний гвоздь из стены, одобрительно отозвался о порядке, в который начала приходить библиотека, и между прочим заметил, что лучше ей покамест называться No 1, присвоить же ей чье-нибудь имя всегда успеется.

Вера Андреевна молча отдала ему заполненную анкету.

Шло время. Время шло плавно, но времена менялись довольно круто, давая Евгению Ивановичу все новые поводы к сомнениям, прибавляя встревоженности во взгляде его. Все больше авторов книг, хранившихся в публичной библиотеке, оказывались разоблаченными и лишними на корабле советской истории. Их приходилось сбрасывать с него, а вместе с ними и книги их, и книги о них.

Районный отдел культуры был приземистое деревянное здание за голубым штакетником, расположенное в самом конце Советской улицы. Сутками просиживал Евгений Иванович на рабочем месте, один за другим читая тома энциклопедий, хранившихся в публичной библиотеке. При помощи черной туши он сверял информацию, содержащуюся там, с решениями пленумов, съездов и органов. Но когда, наконец, доходил он до буквы "я", до реки Яя, протекающей по Кемеровской и Томской областям, заканчивающей собою все толковые словари, оказывалось, что время успело уйти вперед, не оставив ему ни минуты на то, чтобы успокоиться и взглянуть на массивные переплеты уверенно и без сомнений.

- Конечно, - однажды поделился он с Верой Андреевной, мне спускают статьи, которые нужно вымарывать. Но ведь если там недоглядят, спрашивать будут с кого? Может, и с них тоже, но уж то, что с меня, это точно. Если я что лишнее вымараю, можно будет сказать, что по ошибке. Ну, а если недомараю? Тут уж не отвертишься - диверсия.

Вера Андреевна как-то рассказала об этом Эйслеру.

- Врет, как мерин, - поморщился Аркадий Исаевич. - Столько сил нормальные люди не тратят, чтобы подстраховаться. Просто хочет спихнуть кого-нибудь наверху. Отыщет абзац, который там не заметили, и пойдет с повышением на их место. Засиделся он в Зольске, оттого и старается.

Эйслер не любил Евгения Ивановича главным образом потому, что тот взял на себя роль посредника между ним и зольским начальством, желающим обучать своих детей музыке.

- Он делает мне вот такие глаза, - рассказывал Аркадий Исаевич, - и шепчет: но ведь это третий секретарь. Ну и что, отвечаю, если бы хоть второй. Через неделю он снова шепчет: но это же второй секретарь. А я ему - вот если бы первый. Он, впрочем, совсем не такая овца, какой старается казаться. Он себе на уме.

Но Аркадий Исаевич ошибался. То, что осталось на уме у сына немецкого галантерейщика Иоганна Вольфа ко второй половине тридцатых годов взбесившегося столетия, определялось одним словом - выжить.

Когда-то очень уже давно, в казавшиеся незапамятными времена, как всякий чиновник, размышлял Евгений Иванович и о Москве, и о карьере. Но в плотоядных игрищах новой эпохи не нашел он своего места. Террор, опустившийся на город с приходом Баева, навсегда отбил у Вольфа все честолюбивые желания, оставив на месте их уже и не желание - инстинкт: выжить, дотянуть до пенсии, убежать и спрятаться навсегда, чтобы даже имя его забылось - выжить, только бы выжить. Совсем уже недолго оставалось ему, и Евгений Иванович тянул, извивался, ступал на цыпочках, лез из кожи. Кто бы мог подумать еще несколько лет назад, что тишайшая работа в культурном секторе обернется вдруг передовой идеологического фронта, где люди, как саперы, ошибаются только раз. Но так оно было, и, засыпая, Евгений Иванович чувствовал себя будто в затянувшемся кошмаре и просыпался без желания вставать. Самое страшное, самое схожее с передовой было то, что брали без разбора, кого попало. Словно бы в самом деле человек подрывался на мине и исчезал навсегда. Евгений Иванович седел, но не мог отыскать ни принципа, ни системы в этой новой государственной кампании. Здесь не имели значения ни возраст, ни пол, ни должность, ни убеждения, ни слова, ни поступки, ни мысли. Взяли соседа по площадке Евгения Ивановича - слесаря и пьяницу. Арестовали учительницу рисования из третьей школы - застенчивую тихую женщину, с которой вместе проводили они выставку детских рисунков. Исчез инструктор райкома, метавший в Евгения Ивановича цитатами из Маркса, сам не единожды грозившийся его засадить. Евгений Иванович терялся. Он не знал, что отсутствие принципа есть главнейший принцип большого террора, и мучился в поисках линии поведения, необходимой для того, чтобы выжить. То вдруг развивал он в Зольске кипучую показную деятельность на культурной ниве, то, напротив, старался всю ее спрятать поглубже в тень. То лебезил и вился вокруг начальства, то старался месяцами не попадаться ему на глаза. Но что бы ни делал он, не уходило ощущение того, что делает он не то, что нужно. Что же было нужно делать ему он не знал.

От постоянной тревоги, одолевающей почти уже стариковское сердце, Евгений Иванович менялся. Он сделался вкрадчивым и наблюдательным на работе: о чем бы ни разговаривали с ним, он вслушивался в слова собеседника с пристальностью психоаналитика. Он стал вспыльчивым и сентиментальным дома: уходя на работу, нежно целовал жену, но бесконечно и злобно придирался к ней по всяким пустякам. Подозрительность мучила его, сомнения грызли душу. Он сомневался в собственных словах, во взглядах начальников, в поведении секретарши. Он не был до конца уверен ни в жене, ни в родственниках, ни в сыне, проживавшем в Москве, ни даже в жирном коте Гермогене.

А, между тем, казалось, и не было вовсе внешних поводов для страха. И на работе все шло, как обычно. И в райкоме принимали его спокойно. Сам товарищ Свист, казалось, был благосклонен к нему; хотя, по правде, он шутил и улыбался со всяким, с кем был знаком. Все шло, как всегда, однако страх, поселившийся в Вольфе, с некоторых пор уже не был рационален и не зависел от внешних событий.

Надо ли говорить, что по ночам он плохо спал и вслушивался в шорохи на лестничной клетке.

Арестовали его однако днем, в субботу, во время обеда.

Звонок в дверь был самый обыкновенный. Супруга Евгения Ивановича, оставив жаркое, пошла открывать. И когда на пороге комнаты вместо нее появились двое в кителях и фуражках, Евгений Иванович заплакал.

Глава 7. ЗОЛЬСКИЙ СВЕТ

Вместе с вечерней прохладою опускаются над городом Зольском сумерки. Весенние краски теряют назойливую яркость. Деревья, трава, цветы то ли спят уже, то ли готовятся ко сну. Особенная уездная тишина становится осязаемой. Лают собаки с окраин, чуть слышно где-то шумит проходящий поезд.

Из липового полукруга в центре аллеи Героев, из-под махорочных облачков по-прежнему слышны доминошные выстрелы. Оттуда до ночи не уйдут еще зольские пенсионеры. До ночи в обманчивом свете тусклого фонаря неподдельные страсти будут гулять по высохшим лицам. Должно быть, что есть и среди них герои революции. Может быть, в горьком табачном дыму представляется им, что не костяшка в руке их опускается на доску скамейки, а острый, как бритва, клинок - на офицерскую голову.

Прохладно становится. На прогуливающихся по набережной гражданах являются сверху летнего платья пиджаки и легкие куртки внакидку. Карманы мальчишек оттопырены, потому что полны семечек. Все ходят парами, никто никуда не торопится. Торопиться некуда, субботний вечер упоителен, погода летняя, выходной, и над набережной устанавливается словно бы пансионатская атмосфера. Кажется, никто в этот вечер не помнит злого, все внимательны и добры друг с другом, дети смеются. Набережная N ухожена, освещена электричеством. Молодежь подтягивается к дощатому настилу танцевальной веранды. Скоро заиграет вальс.