Журнал «Вокруг Света» №05 за 1978 год - Вокруг Света

Наш необычный рабочий день близился к концу. Выбрано место для работы подводников, Эра Антоновна сняла эстампажи, которых недоставало. А мне приоткрылась Хакасия, лежащая пока в стороне от дорог...

Картина Большого порога не оставляла меня во время всего путешествия по Енисею и енисейским берегам. Может быть, потому, что огромный край, вступивший на стезю серьезных преобразований, невольно ассоциировался с человеком, преодолевающим порог. Человек этот идет на многих моторах, идет осмысленно, помня, что природа благосклонна лишь к тем, кто считается с ее законами.

Пройдет несколько лет, и Большой порог скроется под стометровой толщей Саянского моря. Перед человеком встанут новые «пороги», рожденные измененной им природой, новые проблемы, а Большой порог будет жить как символ грозной силы Енисея и смелости тех, кто проходил его.

Л. Чешкова, наш спец. корр.

Красноярский край

Под золотым зонтом

На моей школьной физической карте мира Бирма была окрашена в хмурый зеленый цвет, который называют защитным. Возможно, картографы исходили при этом из звучания слов «Бирма», «Рангун», по-солдатски отрывистого и грубого. Однако названия эти англизированы. Бирма была колонией Великобритании. Сами бирманцы называют свою страну «Бама» или «Мьянма», да и «Рангун» по-бирмански звучит куда мягче: «Янгон». Кто знает, быть может, страна с девичьим именем «Мьянма» и на картах была бы окрашена по-другому.

Когда-то, рассматривая карту, я представлял себе Бирму заболоченным, заросшим желтой осокой лугом, на котором стоит одинокое дерево, наклонившееся в сторону Бенгальского залива. И какова же была моя радость, когда из окна поезда Рангун — Мандалай я увидел и это узловатое дерево, и этот пасмурный луг.

Какого цвета Бирма? Мне кажется, она золотисто-зеленая, вся в белых и желтых искорках пагод. Гористая на севере, холмистая на западе и востоке, равнинная в центре, болотистая на юге, Бирма напоминает широкую чашу, до краев налитую влажной тропической духотой. На дне этой чаши — желто-коричневые рисовые чеки, красноватые дороги, широкие проспекты Рангуна, красные стены Мандалая, серо-зеленые руины Пага-на. И все это видишь как сквозь толщу светло-желтой воды.

Есть еще одна возможность сравнения. Представьте себе огромный, во все небо, золотой зонт. Все, что под ним, находится в тени, но в тени особой, солнечно-желтой : она скрадывает цвета, обостряет контуры и бросает отсветы на темную зелень, на красную землю, на смуглые лица людей. Вся Бирма как будто в тени большого золотого зонта.

Что такое «столовая»?

Мои студенты (а я приехал в Бирму преподавать русский язык) не встали при моем появлении, но застыли, положив руки на стол, с выражением тревожного ожидания. Я увидел, как мне показалось, группу невысоких сухощавых подростков, одетых совершенно одинаково.

Черная короткая курточка поверх белой тенниски и длинная светлая, как бы выгоревшая, юбка. Лишь позднее я узнал, что среди моих студентов есть степенные люди, семейные, многодетные, постарше меня; многие обременены солидными должностями. Служащего, пришедшего изучать русский язык в порядке повышения квалификации, с отдаленными видами на загранкомандировку либо на продвижение по службе, от простого ремесленника, которого привел на занятия глубокий интерес к нашей стране, отличало немногое: первый старался сохранить равнодушный, утомленный вид, второй напряженно и искательно улыбался. Девушки в узких и длинных, до щиколоток, юбках (только не клетчатых, как у мужчин, а розовых, желтых, сиреневых), с цветами в волосах, в нарядных белых блузках сидели, словно оцепенев, и упорно не поднимали глаз. Тогда я еще не знал, какого труда будет стоить заставить их говорить в аудитории чуть погромче: из деликатности они будут отвечать на мои вопросы чуть ли не шепотом, похожим на шелест опавших листьев.

Аудитория напоминала веранду в каком-нибудь причерноморском доме отдыха. Бетонный пол, широкие, во всю стену, забранные решетками окна, огромный пропеллер фена под потолком. Все помещение залито зеленоватым светом. За окнами плескался тяжелый тропический дождь; хлебные деревья, увешанные желтыми пупырчатыми курдюками плодов, содрогались от потоков воды. Раскрытые зонты студенты составили в углу, с них натекла порядочная лужа. На спинке стула у каждого студента висела пестрая матерчатая сумка с длинной широкой лямкой. На уголке стола — прямоугольная алюминиевая коробка с завтраком (у нас в таких коробках кипятятся медицинские инструменты).

Чего они ждали от меня? Я был уже осведомлен о том, что русский язык навряд ли пригодится кому-нибудь из них в работе: один из выпускников русского отделения открыл фотостудию в районе Камают, другой работает на заводе безалкогольных напитков, третий преподает арифметику в начальной школе, четвертый торгует рисовой лапшой на рынке Аун Сана. Чиновники министерств иностранных дел и иммиграции, обязанные пройти курс обучения в Институте иностранных языков, постарались попасть на японское отделение: и язык полегче, и перспективы, так сказать, более очевидные. Но эти — эти пришли к нам по собственной воле, и на долгие четыре года русский язык станет значительной частью их интересов, их жизни.

У бирманцев врожденное пристрастие к теоретической стороне предмета, и нет для них большего удовольствия, чем штудировать грамматические тонкости языка. Но здесь за этим стояло еще и другое: они хотели не только знать наш язык, они хотели больше и лучше знать нас.

Наверно, им не верилось, что когда-нибудь они заговорят по-русски. Устойчивое мнение, что русский язык нечто непознаваемое, громоздкое, пугающе сложное, сковывало их, заставляло с напряжением ждать первого русского слова. И слово было сказано, и ничего катастрофического не произошло. Не рухнули стены, муссонный дождь не превратился в крупный, хлопьями, снег. Студенты облегченно заулыбались, задвигались, зашелестели тетрадками.

Большое удовольствие было работать с этими людьми. Дотошные, усидчивые, пунктуальные, они с увлечением, склонив головы набок и по-особому упираясь локтями в стол, вычерчивали таблички, затаив дыхание выписывали русские буквы. Бирманское письмо графически очень красиво, строчка на бирманском языке напоминает велосипедные гонки: сплошные колеса и мелькание спиц.

И странным образом русские фразы в тетрадях моих студентов становились похожими на велотрассы: все мелкие особенности моего почерка копировались с «бирманским акцентом».

Поднимаясь по вызову к доске, студенты деловито распускали узлы своих юбок и вновь затягивали их потуже (так лесоруб затягивает пояс перед тем, как взяться за топор), и лица их при этом мужественно застывали. Фонетика наша давалась бирманцам с трудом, их модуляции напоминали крики чаек, а на шипящие звуки первое время бирманцы реагировали странно: произнесешь им слово «общежитие» — они вытягивают шеи и начинают с беспокойством оглядываться, как будто слышат шипение очковой змеи. Слова «Мандалай», «Шведагон», «Иравади», написанные русскими буквами, приводили их в бурный восторг: даже тихие студентки начинали возбужденно переговариваться и смеяться. Маленькие чудеса познания радовали их, как детей.

И вот лед опасения растаял, языковой барьер преодолен. Но как же трудно оказалось растолковать им мельчайшие реалии нашего быта! Столовая в их сознании ассоциируется с лавчонкой под пальмовым навесом, где бойкая торговка печет на костре лепешки из мелких креветок, гастроном им видится как рыночный ряд, а понятие «квартира» имеет смутные очертания: то ли это одноэтажный особняк с кондиционерами и крошечной пагодой на террасе, то ли комната в домике из черных просмоленных досок с белыми резными карнизами и наличниками.

Изучение чужого языка не проходит без последствий: говорят, что даже по лицу человека и его манерам можно определить, каким иностранным языком он владеет. И через полгода обучения студенты французского отделения становятся шумными и говорливыми, японисты чинно и пунктуально соблюдают академический этикет, воспитанники профессора из ФРГ делают попытки отпустить бороду и щеголяют в легкомысленных рубахах и потертых джинсах.

Наши же студенты все больше напоминают обычный московский поток: после занятий, шумно дискутируя, они вместе отправляются куда-то по своим коллективным делам, утром, придя чуть пораньше, увлеченно «перекатывают» друг у друга задания, перешучиваются по-русски и совсем уже по-нашему организуют шефство над отстающими. Общительные и дружелюбные от природы, они долгие часы проводят у меня на квартире за чашкой чая. Мы спорим, разговариваем, обсуждаем глобальные проблемы, и я все больше и лучше начинаю их понимать.