Роддом. Сериал. Кадры 14–26 - Татьяна Соломатина

Слава богу, что он не спросил чего-нибудь дурацкого: «За что же спасибо?!» – а просто молча поднялся, подал ей руку, подобрал синий байковый халат «для выхода» и открыл перед ней двери.

– Как Егорова, Вера?

– Спит, как дитя! И даже слюни пускает. Она, Тань, собственно, и есть дитя – ей всего двадцать три года, представляешь? Боже-боже, какой только гадостью люди себя не травят.

– Ладно, Вера Антоновна, давай Елену Александровну на кресло…

Молодая учительница и героиновая наркоманка родили в одно и то же время.

Елена Александровна родила доношенную здоровую розовую девочку, весом 3600, длиной 52 сантиметра, с оценкой по шкале Апгар в 8—10 баллов. Она, в точном соответствии с предсказаниями Святогорского, спустя ровно пять часов после распития шампанского сдалась на эпидуральную анестезию. И даже в потужном периоде вела себя интеллигентно. Дочери Асечке учительница Елена Александровна обрадовалась неимоверно.

Оксана Егорова родила недоношенного гипотрофичного синего мальчика, весом 1900, длиной 45 см, с оценкой по шкале Апгар 7–7 баллов. Измучить никого более не успела, потому что проснулась ровно за час до потужного периода. Как она себя вела – лучше не уточнять, помятуя о данной сменой клятве. Посмотрев на безымянного сына, героиновая наркоманка Ксюха горько заплакала.

Святогорский ушёл домой с ночного дежурства не сразу после пятиминутки. А только после того, как курируемые им в качестве анестезиолога дамы разродились. И вовсе не потому, что ему что-то «светило» от хорошенькой молоденькой учительницы, поступившей по направлению ЖК или же от вконец опустившейся потребительницы инъекционных наркотиков. А потому что с такими людьми, как Аркадий Петрович, не надо света.

Хотя когда они, наконец, добираются до кровати – им все становится совершенно пофиг. Хоть операционную лампу врубайте.

Кадр восемнадцатый

Грязный халат

– Семён Ильич, можно?

Татьяна Георгиевна застыла на пороге кабинета начмеда. Война войной, а работа – по расписанию.

– Входите! – нейтральным тоном позволил заместитель главного врача по акушерству и гинекологии крупной многопрофильной больницы Семён Ильич Панин. – Присаживайтесь, Татьяна Георгиевна. Что у вас?

Мальцева села на один из «посетительских» стульев, приставленных к громадному столу Панина.

– На пятиминутке я уже доложила, что Валерий Иванович Линьков ушёл с дежурства. Вот обещанные рапорты. Мой, как заведующей отделением. И первой акушерки дежурной смены. Что делать с Линьковым, решать, конечно же, вам, но я бы очень вас просила, Семён Ильич, избавить моё отделение от подобного дежуранта. Это далеко не первый случай. Не говоря уже о том, что Валерию Ивановичу давным-давно пора на заслуженную пенсию.

– Хорошо, я приму ваши докладные к сведению, – холодно ответил Панин, придвигая к себе бумажки.

– Приму к сведению?! – Татьяна Георгиевна вскочила. – И это всё? Сёма, уволь его к чёртовой матери! Отправь на пенсию! Купим ему стиральную машину в подарок. Может, хоть на закате дней узнает, что есть такое понятие – «стирка»! Его за сантехника принимают, когда он в своём грязном халате поверх засаленного свитера и задрипанных брюк по коридору идёт или, упаси боже, в палаты заходит! Не хочешь на пенсию отправлять – выкинь в женскую консультацию. Там от него вреда будет меньше! Ты чего так разорялся на пятиминутке? Чтобы мне сейчас свысока кинуть: «Я приму ваши докладные к сведению»?! У меня не отделение, а какой-то коллектор для юных безруких высокомерных выскочек вроде Маковенко, зарвавшихся «мясников» типа Наезжина и немытых пенсионеров! Я ведь даже не прошу тебя дать коленом под зад этим двум престарелым особям женского пола с ожирением головного мозга, что целыми днями пьют чай у меня на втором этаже, делая вид, что они врачи. Старшие ординаторы, блин! Целых два старших ординатора, ха-ха! Ну да, как же ты можешь обидеть пожилых бабцов, которым уже самое место рядом с правнуками, а не в отделении обсервации. Они же – старшие ординаторы, бляха-муха, а не две старые маразматички! Ни хера вообще не делают, а как им что-то скажешь – так срочно отрывают свои необъятные зады от стульев и топают к тебе в кабинет, плакаться. Я не прошу тебя срочно выкинуть этих никчёмных бегемотов. Я даже не выбиваю из тебя стулья, потому что пусть сидят на поломанных, чушки чугунные! Я пока всего лишь прошу тебя избавить меня от Линькова. Ты в курсе, что к своим достаточно редким нынче пациенткам он заходит с оттопыренным карманом? И в этом оттопыренном кармане грязного халата у него торчит дежурная пачка долларов. Он, дрянь, даже фокус отработал: наклоняется к животу беременной со стетоскопом, типа послушать сердцебиение плода, и в этот самый момент эта дежурная пачка вываливается веером девчонке на кровать. «Ах, извините, милочка! – говорит Линьков, медленно собирая рассыпанные стодолларовые купюры. – Вчера роды принимал, перед вами зашёл проведать, а она вот… Три тысячи». У него даже кличка – Валера Три Тысячи. Это уже вообще за гранью! Избавь меня от него! Потому что сил у меня уже нет никаких!

– Танька, ты такая страстная! – ехидно заметил Панин, благодушно откинувшись в своём шикарном кожаном кресле.

– Что?!

– Слушай, как ты думаешь, Андриевич справится с заведованием обсервационным отделением?

– Что?!

– Тебя заклинило?

– Семён Ильич, вы меня увольняете? – Мальцева села обратно на стул. – Нет, Семён Ильич, не справится Анатолий Витальевич с должностью заведующего обсервационным отделением. У него мания величия. Да и опыта не слишком. Он всё больше у нас функциональный диагност. Сколько он в обсервации работал? Года два, и те сразу после интернатуры? Как свой сертификат с аппаратом получил – привет. Роды он способен только нормальные принимать. Стоя рядом, не отсвечивая и не мешая работе акушерки. Кесарево тоже проковыряет, если что. И тоже – неосложнённое. Он довольно-таки средненький врач и никакой организатор. Не справится… Мне сейчас заявление по собственному желанию писать, чтобы ты мне какую-нибудь статью из трудового законодательства не пришил, или как?

– Совсем с ума сошла? Не надейся. Никто тебя не уволит. Просто мне вместо Вовки нужен кто-то, патологией заведовать… Я подумывал тебя поставить…

– Не хочу я в патологию. Скука там смертная.

– Времени свободного больше будет…

– А на что мне, Сёма, свободное время? Куда я его тратить буду? Всё моё время – здесь.

Они ненадолго замолчали. Действительно, патология всё ещё «без головы». О глупо и бессмысленно погибшем Вовке[17] с похорон и поминок, организованных и оплаченных всё тем же Паниным, больше не вспоминали. Слишком тягостная тема. Все чувствовали некоторую вину. Вроде чесать языками про то, как кто с кем спит, кто с кем разводится и кто за кого замуж выходит, – это как два пальца… Типа: «Привет, Никаноровна! Как там у твоего – нормально висит?» А вот хлопнуть Вовку по плечу: «Ну, как там твоя очередная бурятская задница?» – это было бы как-то слишком. О том, что заведующий отделением патологии беременных – гомосексуалист, знали все. Что в последнее время он предпочитал восточных мужчин, да помоложе – тоже многие были в курсе. Но подобные темы вроде как всё ещё табуированы. Отсюда и чувство вины. Хотя какая тут может быть вина? Каждый сам хозяин своей жизни.

Менты квартиру опечатали до появления каких-нибудь наследников и прочего выяснения обстоятельств. Опросили всех, с кем покойный более-менее общался на работе, на предмет Вовкиных знакомств, да только никто из них ни с кем знаком не был. Кроме самого Вовки. А он уже не расскажет. Судя по тяжёлым вздохам следователя, очередной «висяк». Мало ли их, нераскрытых убийств в этом огромном-огромном городе? А у Вовки – ни родителей, ни детей, ни других родных и близких. И единственное напоминание о нём теперь – то, что отделение патологии беременности осталось без заведующего. Обидно? Скорее страшновато… Вот и с тобой, Мальцева, будет так же! Когда ты сдохнешь по той или иной причине, Панин или следующий начмед будет думать только о том, кем же заменить дыру в заведовании. А больше о тебе никто и никак думать не будет. Не говоря уже о том, чтобы вспоминать. Вот о Варваре Паниной вспоминать будут! Когда она умрёт – огромное стадо родни загрузится в катафалк и в сопровождающие автомобили. И понесётся стадный эскорт на кладбище, стеная хором: «На кого ж ты нас покинула?!» И обложат Варьку венками «От скорбящего мужа», «От любящих сыновей» – тут, может быть, даже поимённо. «От внуков», «От правнуков» и от какой-нибудь тёти Зины что-нибудь на манер «Навеки в сердце». Оркестр наверняка будет играть Шопена. И на поминках сожрут три ведра щей и двадцать противней пирожков с капустой. И поставят Варьке мраморный – не меньше! – памятник. И каждый год будут нажираться до треска в большой кривизне желудка. И будет под Варькиной фоткой в Сёминой хате всегда гореть свеча. А у тебя, Мальцева, ни хера такого не будет. Похоронят тебя за казённый счёт. После того, как соседи почувствуют в подъезде странный сладковато-гнилостный запах. Менты взломают дверь твоей квартиры и наткнутся на весьма неприятное зрелище: в твоём распухшем разлагающемся трупе вовсю будет орудовать энтомофауна[18]…Нет, Мальцева, сдыхай на работе. Тогда в гробу ещё будешь на человека похожа…