Остановки в пути - Владимир Вертлиб

В свои девять слово «проститутка» я, само собой, слышал, но всегда думал, что это ругательство, ну, вроде мерзкого чудовища, страшилища из сказок. А тут женщины, сидят себе, иногда мне улыбаются или подмигивают, если замечают, что я на них смотрю, — ничего противного…

— Проститутка, — пояснила мне мама, — это женщина, которая отдается мужчинам. За деньги. Мужчина платит, и немало, чтобы провести с проституткой ночь в постели.

— А за что он должен платить? — удивленно спрашиваю я.

— Ну, как же, — без тени смущения просвещает меня мама, — они обнимаются. Ласкаются.

Когда я по ночам замерзал, то забирался к родителям в постель и прижимался к маме. Но почему за это нужно деньги платить? Да, странные какие-то эти взрослые…

В этом городе мне нравились не только симпатичные женщины, которые по вечерам сидели у окон, водрузив бюст на подоконник, но и вода, бесчисленные каналы, на которых многие люди жили в домиках-лодках, даже с электричеством. А еще я радовался узким островерхим домам, смотревшимся в каналы, разноцветным, со смешным брусом наверху для подъема с барж всяких грузов.

Мы с родителями каждый день гуляли вдоль каналов, по Принсенграхт и Кейзерграхт, на Рембрандтсплейн и площади Дам, а потом опять по извилистым узким улочкам, по маленьким мостикам, по кварталу красных фонарей, мимо симпатичных женщин и далеко не столь симпатичных мужчин, на вокзал, потом обратно той же дорогой, пешком, из центра по широкой, забитой машинами улице в наш крошечный пансион. С конца июня по середину октября семьдесят пятого года мы день за днем обходили город, и к концу этого срока я знал почти все улицы, все примечательные здания, все номера трамваев и автобусов.

Вот только людей не знал.

Я смотрел, как они идут на работу или с работы, сидят в ресторанчиках или кофейнях, читают газеты на скамейках в скверах, смотрел, как они что-то обсуждают, смеются, смотрел, как дети с ранцами за спиной выходят из школы. Но о чем они говорят, я не понимал, знал только несколько выражений — «Данк у», «алстублифт», «ик вехряйп у нит»,[10] — важная фраза, ее не мешало запомнить на всякий случай.

Амстердам был небольшим лабиринтом из камня и воды. Слоняясь по улицам, мы пытались убить время. Но время, казалось, замерло. Сначала мы ждали, что голландские власти дадут родителям разрешение на работу, потом — вид на жительство, потом — новозеландскую визу, потом — шведскую, потом — французскую, потом — норвежскую. Десять раз прошли до вокзала и десять раз вернулись, и тут пришел первый отказ. Еще через две прогулки — второй, еще через семь — третий, и началось…

— Твой отец живет ожиданием будущего, — говорила мама. — Вроде как море хочет вычерпать или собственную тень поймать…

Но я и не пытался понять, о чем это она…

О существовании города Амстердама и страны Голландии я узнал только на Западном вокзале в Вене. Сначала родители объявили мне, что мы едем в Париж, а оттуда — в отпуск на южное побережье Франции. Помню, как незадолго до отъезда я ночами лежал в постели, прислушиваясь к тому, что вполголоса обсуждают родители. Судя по тону, говорили они о чем-то поважнее отпуска. А потом я заметил, что родители упаковывают больше вещей, чем требуется для обычных каникул. Ну зачем брать с собой семейный фотоальбом, почти все книги, мамины серебряные столовые приборы и украшения, которые ей подарили еще в Союзе? Когда я спросил маму об этом, она не сразу нашлась, что ответить, сердито посмотрела на меня и наконец сказала:

— Ты еще маленький, тебе этого не понять, мало ли что понадобится.

— Мне скоро девять будет! — возмутился я.

— Да уж, совсем взрослый!

Мама рассмеялась и спрятала серебро в маленький темно-синий еще советский чемоданчик с обитыми сталью уголками, который предстояло нести мне.

Отец полагал, что я слишком много вопросов задаю, — потом, мол, все узнаешь. Родители явно считали меня идиотом.

Вечером накануне отъезда в комнате стояли четыре больших чемодана и один маленький. Мама нервно обошла квартиру, обдумывая, что еще взять с собой и что оставить.

В этот день я с гордостью вручил родителям свой табель с оценками за третий класс начальной школы. Я в конце концов так хорошо заговорил по-немецки, что учительница объявила: «Больше у тебя ни троек, ни четверок с минусом нет! Самое трудное уже позади!» И похвалила меня перед всем классом.

Однако наш с учительницей восторг родители, кажется, не разделяли. Они даже не улыбнулись.

— Хорошо, хорошо! — сказала мама, спрятала табель в папку с документами и тоже убрала ее в чемодан.

— Здорово, продолжай в том же духе! — похвалил отец.

Но в табель он едва заглянул. Теперь я окончательно убедился, что родители меня больше не любят. После отпуска все расскажу Лене, — она живет этажом выше. Лене было одиннадцать, она была очень умная и никогда не терялась. Только ей я позволял говорить о моих родителях «странные» или «глупые» и играть в мои игрушки. Но было в этом скоропалительном отъезде что-то подозрительное, и почему-то я никак не мог отделаться от ощущения, что Лену увижу не скоро.

Мои опасения подтвердились на вокзале. Родители меня обманули. Наш поезд шел к неизвестному месту назначения — в Амстердам.

— Голландия, — втолковывал мне отец уже в купе, — это красивая страна на Северо-западе Европы. Она находится у моря, а некоторые ее области — даже ниже уровня моря, но их защищают плотины. Город Амстердам, как и твой родной Ленинград, расположен на множестве островов. Но самое главное, там живут люди, которые всегда хорошо относились к евреям и вообще к иностранцам. Тебе там понравится. Это очень красивая страна…

— В Австрию мы больше не вернемся, — перебила его мама. — Вот что отец тебе хотел сказать.

Мне все стало ясно. Отдельные части головоломки, которая никак не складывались, наконец заняли свои места, и я увидел картинку. Я вспомнил об игрушках и рисунках, оставшихся в венской квартире. Вот так же три года назад мы уезжали из Израиля. Хорошо хоть, мама мои детские книжки с собой взяла.

— Ну зачем нам уезжать? — закричал я, едва сдерживая бешенство. — Зачем опять уезжать? Вечно мы вот так уезжаем, а я и с друзьями проститься не успеваю! Даже с Леной не попрощался! А вы мне никогда ничего заранее не рассказываете! Я вас ненавижу! Не поеду я никуда!

Тут я вскочил, затопал ногами и зарыдал.

— Ну-ка замолчи и успокойся. Еще твоих истерик нам не хватало, — но мама произнесла это довольно мягко.

Отец взял меня за плечи и заставил сесть.

— Мама, — пояснил он, — потеряла работу, потому что австрийские власти нам разрешение не продлили. А меня самого из библиотечного книгохранилища, как ты знаешь, еще раньше уволили. Так что теперь попытаемся обосноваться в Нидерландах, в самой симпатичной стране Европы!

— Твой отец полагает, что голландцы все это время только его и ждали и сейчас встретят с распростертыми объятиями, — вставила мама и горько усмехнулась. — По-моему, лучше было бы в Израиль вернуться. Иначе зачем нам вообще израильское гражданство? Сто раз говорила, не надо было нам оттуда уезжать! Надо же наконец научиться принимать то, что посылает судьба! Вот нас занесло в Израиль, а мы вместо того, чтобы там остаться, бегаем, носимся, как крысы в лабиринте, как белки в колесе!

— Слушай, замолчи, а? — прикрикнул на нее отец. — Дай мне с ребенком поговорить!

И мама правда замолчала, отвернулась, достала из сумки журнал и углубилась в чтение.

Из объяснений отца я и половины не понял. Почему Нидерланды лучше Израиля, меня мало интересовало. Меня занимали вещи поважнее: почему родители не сказали мне правду? Когда я спросил отца об этом, он недовольно пробормотал:

— Я не хотел, чтобы ты об этом всем раззвонил. Всегда ведь завистники найдутся.

Его ответ меня не устроил.

Мама выключила свет в купе, взяла меня на колени и крепко обняла. Отец сидел напротив, прижавшись лбом к оконному стеклу. В темноте я мог различить только его силуэт.

Слева от нас с мамой сидел еще один пассажир, небрежно одетый человек средних лет с жидкими светлыми волосами и обвисшими, как брыльки у бульдога, щеками. Он вошел в купе перед самым отправлением, тихо пробормотал: «Хуэ авонт»,[11] уселся и сразу же заснул, откинув голову и открыв рот. Он громко храпел, даже подвывал во сне, как дрель нашего венского соседа, который почти каждые выходные что-то переделывал у себя в квартире.

— Он так всю ночь прохрапит, мы и глаз не сомкнем, — мрачно предрек отец.

— А он специально сегодня в Амстердам поехал, чтобы тебя позлить, — подтвердила мама. — Вот подожди, пройдет год, другой, и сыночек твой будет совсем как ты.

Но я так устал, что даже возражать не мог. Храп нашего попутчика мне нисколько не мешал. Не успели мы доехать до Санкт-Пёльтена, как я заснул на маминых коленях.