Главный рубильник (сборник) - Сергей Малицкий

Участковый задумался, затем дал соседке расписаться на описи и, внушительно помахав у нее перед лицом бумагой, ушел.

Соседка вернулась в опустевшую квартиру, полила цветы, протерла пыль, накрыла мебель застиранными простынями и присела на краешек дивана. На стене висели три увеличенных и раскрашенных по прошлой моде фотографии. Сама учительница лет в двадцать с ямочками на щеках и белым кружевным воротничком. Ее давно умерший молодой муж, о котором в доме не помнили ничего. Сын Борька в возрасте восьми лет с насупленным лицом и с оттопыренными ушами, одетый еще в старую серую школьную форму. Соседка оглянулась на занавешенное зеркало, поднялась, подошла к стене, чтобы снять фотографии, и внезапно встретилась взглядом с глазами учительницы. И ей вдруг показалось, что в этих смеющихся из закончившейся жизни глазах застыла легкая тень укоризны. Словно сквозняк холодным ветром пробежал по комнате. Соседка вздрогнула, прошла к себе и вернула новый комплект постельного белья, старый трехпрограмный репродуктор и электрический самовар, которые унесла еще до описи. Затем аккуратно закрыла дверь, вернулась в свою почти такую же пустую квартиру, легла на диван и проплакала до утра.

Цветы погибли. Не от отсутствия ухода, соседка поливала их регулярно, а от чего-то другого. Не пересыхая от засухи, и не подгнивая от излишней воды, они поникли листьями и повалились на холодные стекла. Соседка аккуратно срезала мертвые стебли, вынесла в мусорный бак и больше в эту квартиру не заходила. До звонка.

Звонок прозвенел в начале февраля. Соседка уже собиралась ложиться спать, когда за стенкой задребезжал разбитый телефон. Она накинула халат, выбежала на площадку, вошла в квартиру и присела у замолчавшего телефона. Звонок повторился через пять минут.

– Алло. Мама? Извини, кажется, не поздравил тебя с Новым годом, – торопливо заговорил мужской голос.

– Боря, – сказала соседка в трубку картонным голосом, – мама умерла.

– Алло? Кто это? – удивился голос. – Где мама? Что случилось?

– Мама умерла, – повторила соседка.

– Не понял! Как умерла? – заволновался голос.

– Я очень плохо слышу, – сказала соседка, хотя слышала она прекрасно. Сказала и положила трубку.

Борька приехал через день. Удивительно, но он оказался почти точной копией детской фотографии. Только ниже оттопыренных ушей и насупленных бровей восьмилетнего малыша начинались полные щеки с синими прожилками, а еще ниже толстая шея и внушительный торс сорокапятилетнего мужика. Соседка взглянула на него, печально и неуклюже застывшего в ее дверях, отдала ключ и подумала, что если этот «битюг» и есть вечно сопливый и несносный мальчишка Борька, то время действительно неумолимо, и упрашивать и останавливать его, скорее всего, уже поздно, да и бесполезно.

Борька съездил на кладбище, поправил два убогих покосившихся венка, засыпал снежный холмик пластмассовыми цветами, замерил рулеткой периметр участка, поговорил с кладбищенскими старателями и отбыл в жилищную контору. Уладить все хлопоты в один день ему не удалось, поэтому ночью он лежал на кровати матери, курил и смотрел в потолок.

На следующий день он сходил к соседке и попросил ее о помощи. Соседка опять вошла в эту квартиру и стала выкладывать из старого зеркального шкафа аккуратные стопки одежды и белья, переложенные кусками душистого мыла. Борька попросил, чтобы она искала деньги и документы. Ни денег, ни документов не оказалось. Соседка складывала вещи на простыни и завязывала их в узлы. Борька перебирал книги, упаковывал альбомы с фотографиями, жег на кухне перевязанные бечевкой толстые стопки писем. К обеду, когда полки бельевого шкафа оказались пусты, а более или менее ценные вещи упакованы в огромные чемоданы, Борька присел на диван, закурил и сказал соседке, стоявшей возле четырех внушительных узлов:

– Квартиру буду продавать. Занавески, посуду, мебель, все, что оставил, не трогайте. Квартира не так что бы себе, пусть хоть будет не пустая. Забирайте себе все крупы, соль, специи, вообще все продукты из кухни. Нечего мышей разводить. Холодильник, пожалуйста, вымойте. Эту одежду тоже забирайте. Отдайте кому-нибудь, что ли? Не знаю, зачем она все это хранила. За все хлопоты заплачу. Мне нужно, чтобы вы показывали квартиру, если кто-нибудь придет от меня. Если это дело затянется, пыль протрите, пожалуйста. На том спасибо.

Борька поднялся, оставил на трюмо деньги за хлопоты и ключ, взял в руки чемоданы и уехал, увезя с собой и никому не предъявив свои слезы. Если они у него, конечно, были. Соседка вытащила узлы на площадку и позвонила подругам, с которыми делила скамейку у дома. Крупы и другие продукты она брать пока не стала. Не захотела, да и не смогла бы.

Женщины вышли на площадку и печально остановились возле узлов. Возможно, что каждая из них в отдельности еще и покопалась бы в этих приятно пахнущих чистых и аккуратных вещах, но на глазах друг у друга не поднимались руки, и побежденный таким образом соблазн смешивался с непонятной грустью и поднимал настроение.

– И что там? И куда это теперь? – поинтересовалась дворничиха с первого этажа.

– Не знаю куда, – ответила соседка умершей, – а что, скажу. Новых вещей мало, но все чистое и хорошее. Постельное белье. Кофты. Пальто. Обувь есть. И детского очень много. Больше половины. От Борьки осталось. Все зачинено. От грудного так считай почти до армии вся одежда здесь.

– Внукам берегла, – вздохнула женщина с верхнего этажа. – Так это Таисье надо отнести во второй подъезд. У нее трое детей, все парни, и все разного калибра. И муж уже полгода без работы сидит.

Женщины закивали и потащили узлы. Соседка вернулась в квартиру, взяла несколько полиэтиленовых сумок с ручками, вложила их друг в друга и, наполнив пакетами с крупой, мукой, макаронами, чаем, солью и еще чем-то, потащила все это туда же, к Таисье в соседний подъезд. Оставленное Борькой открытым окно шевельнулось, внезапный сквозняк поднялся из глубины подъезда и ударил плечом в дверь. Дверь захлопнулась и наступила тишина.

02

– Ну и как ты теперь? – спросил в наступившей тишине коричневый буфет у фанерного зеркального шкафа.

– Что ты имеешь в виду? – уныло отозвался шкаф.

– То и имею, – засмеялся буфет. – Всю жизнь ты надо мной издевался! «У тебя вместо мозгов “дзынь-дзынь”! У тебя вместо мозгов “дзынь-дзынь”!» А сам теперь вообще пустой! Как без мозгов-то думается?

– Почему “дзынь-дзынь”? – возмутились сервизы, установленные в буфете. – Чуть что, сразу “дзынь-дзынь”!

– Цыц! – приказал буфет, – Не до вас сейчас. У нас тут серьезный и принципиальный разговор!

– Не желаю я с тобой разговаривать, – грустно отозвался шкаф. – Да и нечего нам с тобой обсуждать.