Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Вот оно что!.. Стало быть, слова роли тут никакой не играли. Так, притирка, утряска, а основной процесс шел молча и своим чередом. Совершалось непостижимое таинство слияния двух старых семейств в нечто новое… При чем тут слова? Они найдутся. Потом они получат прочную деловую основу. Чтобы, в свою очередь, защищать суть и смысл того, что мы называем «жизнью новой семьи»…

«Эх, видно, человек так уж устроен: сегодня ты есть, а завтра — тебя нету, — думал Никанор. — Вот такие дела…»

И тут под ухом у Никанора (она от него справа сидела) пробубнила, продребезжала бабушка жениха, словно малец бросил камешек в окошко.

— Да будет земля ему пухом… и всем заботам конец!

«И эта туда же… О покойном Георге Кручану? — вздрогнул Бостан. — Ах ты, божий одуванчик, светлая невеста Христова, а сама рада, поди, без ума, что тебя земля еще носит?!»

Так подумал про себя Никанор и ничего не сказал. Как-никак ведь он был теперь за хозяина в доме, а стало быть, его первое и святое дело — каждого уважить, а вторая забота — стол и доброе угощение, ну, и, конечно, надо как-то развлечь гостей до прихода старшего свата, он вот-вот должен появиться. И Никанор приготовился, поднял стакан и даже в грудь воздуха побольше набрал, чтобы голос звучал и чтоб все его слышали… Но тут заговорил тесть, сидевший напротив.

— Верно, сватьюшка дорогая, — обратился он ласково к бабушке. — Вот именно, так, как вы говорите. Только я бы еще добавил: ох уж эти заботы! И скажу даже больше того: человек сам себе главное беспокойство доставляет! Ведь у них, у этих забот, нрав как у бездомной собаки: пугнешь ее — отбежит, свистнешь — пристанет.

И мать жениха охотно поддержала умный разговор своего нового родича:

— Истина ваша, сват!.. Но если по совести, во всем надо винить зеленого змия, вот где корень всему, дорогие мои… Покойный, говорят, пил, покуда в нем жила не лопнула… А хотите знать, откуда он спозаранку-то возвращался? Из чайной, вестимо. А от пьянства что происходит? Печень и почки сгорают. Я своими ушами слышала в телевизоре передачу «Здоровье».

Тут и жена Бостана не стерпела, уж она-то доподлинно знала, что за змий совращал покойного соседа, да и только ли его одного.

— Сестрица, я вам правду скажу, это Волоокая его погубила!

Женщины словно бы ждали разговора о Волоокой. Как огонь разом опаляет скирду соломы, так и от этого слова будто бы что-то вспыхнуло в душе каждой. О женщины, не приведи бог вспомнить вам некстати о другой женщине, молодой и цветущей… А Волоокая-то как раз самым жарким цветом цвела. Жила она давненько уже без хозяина и, видно, без счастья. И не было в селе взрослого мужчины, которого бы не одурманила Руца. Зря, что ли, женщины от мала до велика, начисто позабыв имя, данное ей от рождения, величали ее Волоокой? Ох уж эти глаза. Мягкие, умоляющие, они знают свое дело: манят тебя и одновременно отталкивают. А как они манят — непреодолимо, словно бы волны накатываются на тебя, а глубина — ну как в море, и если чудом не захлебнешься, значит, полезай в петлю! И любые другие глаза рядом с тобой не спасут. Чистое наказание!

— Вот как хочешь, так и живи! Конечно, если ты не дурак и все понимаешь… — вырвалось у Никанора по поводу Волоокой. — Я вот слушаю вас и молчу. Все слышу и понимаю, одного только никак не пойму: как может себя убить человек из-за женщины?! А ну-ка, объясните вы мне… Нет, не те нынче времена. И нормальный, здоровый человек этого делать не станет. А тем более, если ее, женщину эту, вдоль и поперек изучил, всю как есть, пожил с ней в охотку… — он горько вздохнул и начал по всем стаканам разливать вино.

— Эта косая, пучеглазая тварь, — аж зашлась жена Никанора, разом перекрестив Волоокую в Косую и Пучеглазую, — не иначе как ведьма! Ворожбой присушила сердце Кручану. А то чего бы он бегал каждую ночь к этому пугалу от своей красивенькой, умной Ирины?

— Не бегал он… а по соседству с ней сторожил ферму, — возразил Никанор, не поднимая глаз на жену. И привиделось Никанору, что это он сидит в потемках в обнимку с ружьем. Чем заняться ему долгою осенней ночью, о чем думу думать?.. Фа, Руца, останься хоть на часок, не торопись домой, не горит!.. Кругом поле, сумерки уже, птицы примолкли…

— Скажешь, во всем виноват председатель? Зачем послал Георгия сторожить утиную ферму? Виноват, что не растолковал ему, как дитю неразумному: «Мэй, Георгицэ, идешь ты охранником на утиную ферму, так ты смотри, дорогой, поаккуратнее. Там вокруг, мол, лисицы да коршуны, а страшней всех — Волоокая, она, милый, живет там по соседству, так ты смотри не гляди на нее, верь старому, бывалому человеку, погубит!» Так, что ли, Никанор?..

Молчит Никанор. Совсем его жена одолела. Но тут на помощь к нему подоспел будущий тесть. Вежливо, рассудительно прерывает он сватью, как это подобает самому почтенному за столом гостю:

— И спорить бы не стал с вами, сватьюшка дорогая, если бы… не тюрьма. Как известно, тюрьма ожесточает людей. И Георгий наш — не исключение, вспомните-ка, он совсем другим человеком вернулся.

Да, сказал — как отрезал. И никто с этим спорить не стал. Однако и соглашаться не торопились. Ведь как человек устроен, — говорил про себя Никанор, — мало ему объяснить, он еще сам должен подумать и примерить к своей судьбе чужую судьбу, а после всего хочет, чтобы всегда оставалась лазейка еще раз подумать и усомниться. Сторож на ферме, конечно, не ахти какая работа… Но от сумы да от тюрьмы, как говорится, не зарекайся. Ведь и меня тоже могут сунуть в охрану, так сказать, прямо в пасть к Волоокой! И сидишь ты в поле один, осенней ночью, холодной и долгой, как нынешняя… А рядом человеческое тепло манит постучаться в окошко: «Фа, Руца, пусти хоть на часок. Скучно… Нет, не надо, не зажигай в доме огня, давай экономить электричество…» Ну и что здесь такого?.. Обыкновенное житейское приключение. Другое дело тюрьма… хотя почему же другое? Можно подумать, он один в тюрьме побывал. Нюхали ее еще двое-трое из наших односельчан, и ничего, с собой не покончили. Скорее напротив, возвратились они в село здоровыми и веселыми и потом признавались друзьям по пьяному делу, что самое малое еще одну жизнь им тюрьма подарила!..

— Ну допустим, — продолжал Никанор, — допустим, жена, я с тобой согласился. И с вами тоже, уважаемый сват, — обернулся Никанор к тестю. — Что у нас получается? Тюрьма да Волоокая сгубили Кручану. Конечно, сразу два таких обстоятельства повалят кого хочешь. Но только не его, Георгия… Допустим… — сказал и крепко задумался… на полуслове застыл. И привиделся ему нынешний осенний денек, лесная поляна и солнце, отвесно и яростно бьющее из-за быстро бегущих по небу туч. И так контрастно и ярко он все это увидел, даже в глазах зарябило. Сначала все было размытое и серое, как на любительском снимке, но вот ударило солнце, и разом всякая былинка и лист на поляне заполыхали багрянцем! Глазам стало больно, и он веки зажмурил, большим пальцем размазывая по переносице набежавшие слезы…

Но тут вмешалась его жена, которая за своим словоохотливым мужем знает такую слабинку, мужа ее посещают видения, иногда вот так остановится посреди разговора, прикроет глаза — и хоть тресни, двух слов не может связать! А потом с удивлением признается: «Знаешь, жена, если не думаю, слова черт знает откуда сами берутся, но лишь стоит задуматься…» — «Никанор, Никанор, как же так? Ты уж лучше не думай!..» И она решительно берет быка за рога:

— Ну, рожай наконец! Что ты нам собирался сказать?..

— Охо-хо… — возвращается к реальности Никанор, — думаю, думаю, и все не укладывается у меня в голове этот Кручану — сосед… А ведь какие две женщины по нему сохли! Помнишь, жена, идет раз почтальон мимо нашего дома, вытаскивает два конверта и спрашивает у меня: «Где это видано, бадя, и когда еще в нашем селе жил человек с двумя женами?!» Это он оттуда, из тюрьмы обеим писал. И деньги им посылал. И по воскресеньям принимал в гости через раз… Вот и говорю, где же это видано, он в тюрьме — а устроился как! А на свободе с двумя милушками троих детишек оставил, и слова ему поперек никто не сказал, алиментов не требовали!.. Чем не жизнь, спрашиваю? Другой бы на его месте как сыр в масле катался… Нет, не такой уж он простачок — этот Кручану. Даже больше скажу, ничего-то он на этом свете не сделал: пил себе в удовольствие, юбочник. И можно сказать, одурел от безделия, потому и помер… — с трудом дались добряку Никанору эти слова осуждения, но он сказал их и как будто с плеч своих сбросил великую тяжесть.

А люди молчали. И никому уже не хотелось сопоставить свою судьбу с судьбой покойного, ибо за столом сидели крестьяне, и добывали они хлеб свой в поте лица, и со смертью не умели шутить.

И только жених, слушая Никанора, едва сдерживался, чтобы не нахамить главе дома. Самому себе он казался большим и бесстрашным, а вот Никанора представлял нашкодившим ребенком, которого стоило взять за ухо и сурово пригрозить: «Так вести себя негоже! Что ты, такой-сякой, позоришь покойного друга?! При жизни ему завидовал, однако и слова сказать не посмел, а теперь, когда он тебе не может ответить… В теплой компании родственников, за стаканом вина чернишь едва отлетевшую душу!.. А сам-то мизинца его не стоишь! Ну, конечно, где тебе столько глупостей натворить, столько по себе разговоров оставить. По углам втихомолку грешил — суда людского боялся… А покойный жил широко: и людям делал добро, и головой бился об стенку. В конце-то концов это и есть жизнь — наказание, радость, проклятье, мученье… Знаешь ли ты ее? Нет, не знаешь, ни радости настоящей, ни горя… Ну, так помалкивай, жуй свой холодец петушиный, а Георге Кручану не трожь, не по зубам тебе…»