Тридцать первый этаж - Роман Коор

— Ну вот, мы в моём штабе! — пошутил он. — Слегка грязновато, должно быть, но я прибрался, честно!

— У тебя мило. Клёвые обои. Ты выбирал?

— Нет, не я. Отец, — тихо ответил Роберт и посмотрел себе под ноги. — Давай помогу с пальто.

Он принял у Лизы пальто, повесил его на крючок и разделся сам. Лиза сняла сапоги и стала осматриваться.

— У меня тут есть тапочки. Ещё мамины. Держу для гостей, — сказал он и достал из обувницы пару пушистых домашних тапок бледно-салатного цвета.

— Спасибо.

Его вдруг охватила паника.

— Вот здесь ванная, можешь помыть руки, — затараторил он, — это моя комната, здесь кухня. Тут вот вторая комната, там раньше жила моя мама, пока не уехала. Ну, я тебе рассказывал. Вот…

Лиза поймала его взгляд и спокойно сказала:

— Роб, всё в порядке. Спасибо за гостеприимство. Я, пожалуй, умоюсь.

— Конечно.

Роберт пошёл на кухню и сел на табурет. Потом встал, подошёл к окну, прислонился лбом к стеклу и обвёл взглядом двор. Сердце колотилось. «Ну, что же, сейчас надо будет о чём-то разговаривать, — возбуждённо думал он, прислушиваясь к звуку льющейся воды. — Стоит предложить ей чаю. Или лучше вина, она ведь не за рулём. Да! Хорошая идея! Может быть, она поссорилась с Алексом?»

— Ты что-то говорил? — спросила Лиза, войдя в кухню.

— Нет. Я так… Напевал себе под нос… — ответил он, разозлившись на себя и смутившись.

У Роберта была привычка говорить с самим собой. Иногда в задумчивости он забывал, что не один и бубнил себе под нос, совершенно этого не замечая.

— Я там взяла синее полотенце, ничего?

— Конечно, Лиза, какое хочешь. Они все чистые. Вроде бы.

— Очень мило! Чувствуется нехватка женских рук в твоём доме!

— Ты так считаешь?

— Нет. Я шучу, — Лиза чуть рассмеялась. — На самом деле, я терпеть не могу вести домашнее хозяйство.

Роберта так и подмывало спросить, как же она живёт с Алексом, но он удержался.

— Хочешь чаю? — вместо этого предложил он и тут же осёкся. «Какого, нахер, чаю?!» — мысленно спросил он у самого себя. — Или, может быть, кофе? — «Отлично, ещё лучше!»

— Не откажусь от чая, — ответила она, как будто с едва заметным сарказмом.

— О’кей. Сейчас!

Он схватил электрический чайник и нажал на кнопку у основания его ручки. Крышка отскочила. Он включил воду, наполнил чайник до половины, поставил на подставку и щёлкнул выключателем.

— А ещё у меня есть вино. И виски! — сказал Роберт, наконец решившись. Он прекрасно понимал, что выглядит как подросток на первом свидании, и что так волноваться тридцатилетнему мужчине не с руки, но вместе с тем ничего не мог с собой поделать.

— Отлично. Пожалуй, это даже лучше, чем чай.

— Да, согласен.

Он извлёк из шкафчика, служившего баром, два бокала на тонких длинных ножках и бутылку красного вина.

— Красное полусухое. Пьёшь такое?

— Я не очень разбираюсь в винах, но пью почти всё.

— Это не плохое. По крайней мере, мне нравится. Не бормотуха.

Достав из ящика со столовыми приборами сияющий хромом штопор с двумя рычагами, он принялся вкручивать его в пробку.

— Разве это не музыка? — восхитился он, когда пробка вытянулась из горлышка бутылки с характерным звуком, а потом осторожно добавил: — Ты только не подумай, что я — алкаш.

— Солнышко, не говори ерунды! — ласково ответила Лиза.

«Так, ну вот опять «Солнышко»! Ну и что будем делать, Маэстро?» — поинтересовался Роберт у самого себя и разлил вино по бокалам.

— Тост? — предложила Лиза, на мгновенье задержавшая взгляд на его лице.

— Давай просто так, за встречу.

— Просто так.

Они чокнулись. Роберт сделал два небольших глотка и поставил бокал на стол, Лиза же с азартом отпила почти половину, как будто ей очень хотелось пить, а её бокал был наполнен не вином, а водой.

— Пойдём, может, в комнату, там как-то уютнее? — предложил Роберт.

— Да, хорошая мысль.

Они расположились в креслах перед журнальным столиком. Из стереосистемы тихо играла музыка в стиле «лаунж».

— Я тебе кое-что забыла отдать. У меня в сумочке, сейчас принесу. — Лиза встала из кресла и направилась в коридор. Роберт проводил её взглядом. «Как же она хороша!» — думал он, глядя на изгибы её тонкой талии, подчёркнутые тёмно-синей водолазкой, на обтянутые джинсами ягодицы и стройные ноги.

— Я заинтригован! — шутливо ответил он.

Вернувшись в комнату, она положила на столик белый пластиковый футляр.

— Вот. Я это в сумке нашла, которую ты мне дал, в боковом кармане, ну и выложила, чтоб не потерять. А назад положить забыла.

— Что это?

— Карта памяти.

— А что на ней, ты смотрела?

— Да, не удержалась, извини. Там фотографии. Ты со своими родителями.

— Интересно. Потом гляну, — сказал Роберт и задумался: «Сегодня почему-то всё напоминает о родителях». Он попытался отгородиться от некстати возникших воспоминаний, но у него ничего не получилось. Его волнение от близости Лизы вдруг испарилось, уступив место совсем другим переживаниям.

— Роб, что-то случилось? — спросила Лиза.

— Нет, почему ты так решила?

— Ты как-то погрустнел. Я не хотела тебя расстроить, правда!

Она сделала ещё несколько глотков вина. Роберт тоже.

— Да просто… Нет, ты здесь ни при чём. Просто в последнее время часто вспоминаю. Как-то всё было это неправильно. Наши с ним отношения. Всё через жопу было!

— Ты о ком?

— Об отце. Знаешь, я ведь его так и не смог простить.

— За что? — осторожно спросила Лиза и допила своё вино.

Роберт взял бутылку и вновь наполнил бокалы.

— Расскажу тебе. В конце концов, почему бы и нет? Как бы это начать?..

Он замолчал, сделавшись хмурым, потом по его лицу словно пробежала тень смущения, и, наконец, не без усилия над собой, он снова заговорил, но тон его голоса изменился, сделался ниже и гуще:

— У нас ведь с отцом были такие неважные отношения, я тебе говорил уже. Когда я мелкий был, он хотел, чтобы я стал фотографом, как он сам. А он ведь был крутым фотографом! Олимпиаду снимал, ещё в те годы. И ещё много чего. И много кого. Потом, после перестройки стал для журналов работать. Для западных. Ну вот. А я как-то не любил фотографировать. Помню, он отдал меня в фотокружок какой-то, а ведь тогда, в девяностые, их почти не было, всё развалилось. А он нашёл такой кружок. Я там с одним парнем поссорился. И мы с ним подрались. Точнее, он меня побил. Я застеснялся и решил, что ни ногой больше в этот кружок! Короче, косил я, прогуливал его. А отцу врал. И когда это выяснилось, отец со мной неделю не разговаривал. Он гордый был очень. Со сложностями. В общем, с тех пор у нас отношения стали разваливаться. Но они всё-таки были, эти отношения. Достаточно прохладные, но всё-таки были. А потом, когда мне было тринадцать, случилась такая история…

Роберт выпил, немного покрутил бокал в руках и, окончательно решившись, продолжил:

— Отец дома редко бывал. Всё у него командировки, ну и прочее. Приехал как-то домой и говорит: «Я ухожу!». А мать его спросила: «Что, надоела я тебе?». Он ответил, что, мол, нет, не надоела. Просто, пришло время. Как я сейчас понимаю, кризис у него такой был. Как раз, сорок четыре года. Но меня при этом разговоре не было вообще-то. Мне мать рассказывала. Короче, он собрал вещи, у него их немного было — так, то, что он с собой в командировки брал. И ушёл. Мама моя в то время тоже была не в лучшей форме. У неё щитовидка больная. Гормоны пьёт постоянно. Эмоциональная очень. Нет, ты не подумай, что она — чокнутая! Нет! Но… В общем, она напилась сильно и полоснула ножом себе по запястью. Хорошо, что не в ванной, а так просто. Как кровь увидела — опомнилась. Сама скорую вызвала. Я из школы прихожу, задержался там ещё с приятелем. Уже темно, зима была. А у подъезда микроавтобус с красными крестами стоит, огнями мигает, такими ярко-голубыми…

Он снова замолчал и посмотрел на Лизу, даже не потому, что ожидал от неё какой-то реакции. Просто ему захотелось заглянуть в её глаза. Та сделала пару больших глотков и мягко поймала его взгляд.

— Солнце, это очень печально! Я тебе сочувствую!

— Да. На самом деле, было жутко. Уже из больницы я дозвонился другу отца, сказал, что с мамой плохо, тот ему передал. Тогда же мобильников не было ещё. В общем, ночью он приехал, добился, чтоб его пропустили. Он плакал. Я ни разу до этого не видел, чтобы он плакал. Просил прощения у мамы, у меня, клялся, что никогда нас не оставит, ругал себя. Так вот. Мать ещё две недели в больнице пролежала, с психиатром беседовала каждый день. Потом отец её забрал домой, под расписку. Вообще, она достаточно быстро оправилась после этого. Но я всё равно не смог его до конца простить. Что-то такое в душе осталось, какая-то чернуха, которую ничем не смыть. Понимаешь?

— Ещё бы! Я бы тоже не простила!

— Знаешь, на самом деле это неправильно. Все совершают ошибки. Теперь, когда его нет, я жалею, что не смог простить. Но в то же время, я всё вспоминаю эти голубые мигалки скорой, и снова ненавижу его, как и тогда. Глупо! Он был гордый, он не старался заискивать передо мной или перед мамой, чтоб получить прощение. Я знаю, тогда он действительно искренне раскаялся. И мать его искренне простила. Ну вот. А три года назад — эта аневризма. Я с работы пришёл, а он лежит в своём кресле, и журнал на полу валяется. А на обложке журнала — фото, которое он сам и сделал. Я тогда чуть сознание не потерял…