Чёрные лебеди (СИ) - Ларсен Вадим

Перед тем как зайти в самый богатый город Герании они остановились, Микка чтобы сделать несколько глотков воды сержант, чтобы хлебнуть вина. Теплый морской ветер игриво трепал обвислые сержантские усы и длинные волосы юного барона.

— Кто кому шею свернёт, — мотнул головой Микка, повторяя слова старого вояки. — И какой в этом смысл?

— Жизнь — война. В ней нет смысла, — вздохнул сержант. — А что за пассию ты хочешь найти в Омане?

— Лучше её нет.

Глава 1.6

Больше чем сестра

К восемнадцати годам Стефа изменилась, похорошела и из угловатого своенравного подростка незаметно и быстро превратилась в стройную жизнерадостную девушку. Невысокая, коротко стриженная, она всё же немного походила на мальчика, но эта схожесть ей шла, придавая своеобразную таинственность и загадочность. Не обладая ни яркой внешностью, ни соблазнительными формами, среди рано созревших, налитых желанием сверстниц, Стефа выглядела гадким утенком. Но первое впечатление часто обманчиво. Стоило ей глянуть на кого-либо своими огромными карими глазами-блюдцами, как взгляд этот, глубокий и цепкий, тут же притягивал, обволакивал, и, полностью завладев, долго не отпускал. В том пронзительном взгляде таился неподдельно живой интерес и какая-то непостижимая, пока ещё спящая тайная женская сила. Казалось, совсем немного, и эта сила, до краев заполнив тонкое подростковое тело, вырвется наружу, и тогда уж несдобровать никому.

Соученицы Стефу сторонились и недолюбливали за удивительное сочетание в ней гордого нрава и детской открытости души. Умение невзначай стрельнуть диким глазом, фыркнуть в ответ заносчивой девице, косо посмотревшей в ее сторону, а язычок она имела острый, тут же сменялось широкой улыбкой, и искренним непритворным предложением помощи и дружбы.

От дочерей местных вельмож, чопорных и надменных, одних — сплошь тощих как щепки, других — сдобных, словно булки, но всех без исключения поголовно высокомерных, как надутые бараньи бурдюки, Стефа отличалась не только веселым нравом, ясным взглядом и фигурой подростка, но и манерой одеваться. Ей не нравились ни громоздкие юбки южно-заморского покроя, ни узкие атласные блузы и витиевато расшитые жакеты, нахваливаемые купцами как последний крик отакийской моды. Девушка предпочитала длинные до колен льняные рубахи, что носят жёны айдаков в восточных гаремах, кожаные мужские шаровары по щиколотку, обтянутые узкими ремешками, и деревянные сандалии на босу ногу — с детства для нее привычная одежда кочевников Дикой Стороны.

Выросшая в степном краю, она не пряталась от палящего солнца и, выходя на улицу, никогда не брала с собой зонт из высушенных широких листьев квадимии — новомодное изобретение местных красавиц.

— Госпожа Стефа, — назидательно бурчала домохозяйка Дора, — юноши предпочитают светлокожих девиц. А у вас кожа сухая и загорелая, как у кочевника. Так в Омане вы себе жениха никогда не найдете.

— Ой, какие здесь женихи? — заливалась смехом девушка. — Сплошь худосочные мамкины сынки, да ожиревшие чада местных чинуш. Точно как наши цыплята с поросятами на заднем дворе отцовского дома. Немытые кочевники и те больше на женихов походят.

При упоминании о степных налетчиках пожилая женщина неприязненно кривила толстые губы, и делала такую гримасу, будто съела лимон. Стефа по-детски смеялась и добавляла:

— Раз похожа на гурчанку, вот вернусь в Красный Город, уйду в гарем.

Дора в сердцах всплёскивала руками, и со словами: «Вам бы всё веселиться», спускалась на кухню.

Почти год Стефа снимала комнату у ворчливой Доры, которая ко всему прочему считалась дальней родственницей ее семьи. Денег, что передавал отец, едва хватало на жилье и еду, поэтому увеселения девушке были не по карману. Но она и не стремилась к ним, находя, чем занять вечера. Даже всезнающая Дора не догадывалась, что каждый вечер у себя в комнатке Стефа зажигала большую восковую свечу и долго молилась за своего отца, графа Игу. Просила Змеиных богов сделать так, чтобы стрелы немытых не задели его, чтобы их копья ломались об его щит, чтобы кривая сабля кочевника тупилась, коснувшись отцовских лат, и чтобы не подвели графа ни глаз, ни рука.

Помолившись, укладывалась в мягкую кровать с книгой в руках, да так и засыпала при горящей свече, которая к утру сгорала дотла.

Просыпалась Стефа рано, как приучил ее отец, и каждое утро начинала с песни. Всякий раз, заслышав наверху звонкое девичье пение, Дора недовольно разводила руками, сетуя на то, что эти восточные жители, перенявшие у кочевников странную манеру издавать протяжные звуки, называемые ими непонятным словом «песня», уж точно никогда не приживутся в культурном и просвещённом Омане. А если девчонка и дальше будет начинать свой день с тягучих завываний и причудливых голосовых переливов, то уж точно не найти ей достойную пару для замужества до конца своих дней.

— Одна дорога дурёхе — в гарем к немытым, — бубнила по утрам хозяйка, вываривая бельё в большом бронзовом казане.

Но нельзя сказать, что молодые люди совсем не замечали девицу. Этим летом у нее даже появился тайный воздыхатель. Им оказался Гурио, сын портового бакалейщика, разбогатевшего на продажах мыла и соли. Его отец держал самый большой солевой склад на пристани, потому парня и прозвали Гурио Соленый.

Как-то он подарил Стефе привезенный из-за моря тяжёлый отрез атласной ткани.

— Ты, Гурио, лучше мыло подари, — рассмеялась в ответ девушка. — Да побольше. Доре уж стирать нечем.

На следующее утро перед крыльцом стояла большая корзина, доверху набитая душистым отакийским мылом. Прижимистая Дора от счастья парила на седьмом небе. Она сразу пригласила Гурио Соленого в дом и, усадив пить чай, поднялась наверх, кликнуть постоялицу. Как же удивились оба, обнаружив, что юная озорница сбежала через окно по покатым крышам соседских домов на учебу.

В тот день услужливая Дора не отпускала Гурио до самого вечера, а когда беглянка вернулась, парень успел обпиться чаем и объесться хозяйскими пирожными.

— Как сие понимать? — спросила, нахмурив брови Дора.

— Как отказ, — без тени притворства ответила девушка.

Хозяйка и стоящий рядом Гурио так и застыли ошарашенные прямолинейностью ответа. С тех пор Гурио Соленого стали звать Гурио Смытым, и каждый, завидев его на улице, вслед бросал обидное: «А это не тот ли Гурио, которого немытая кочевница смыла его же собственным мылом?» С тех пор униженный сын бакалейщика затаил обиду на своенравную насмешницу.

В отличие от горе-жениха, озорница тут же забыла эту историю и с головой окунулась в учебу. Учиться она любила, и всё время проводила на занятиях. Междоусобица с постоянной сменой власти никак не коснулись ни учебного процесса в Оманском университете, ни суеты повседневной городской жизни. Монтий и Хор отлично понимали, война войной, а торговый порт должен работать днем и ночью. Беднели крестьянские деревни и хутора, разорялись провинции и землевладения, но для торговой знати Омана обязательные королевский и наместнический оброки были упразднены — ни наместник, ни тем более король не хотели терять поддержку геранийских купеческих Союзов. Пользуясь этим, торгаши сами выбирали сюзеренов, время от времени меняя на более лояльных. Так, за два года войны многие оманские коммерсанты сколотили немалое состояние, снабжая продовольствием и снаряжением то наемников-островитян за деньги Монтия, то королевскую армию за серебро Хора, по очереди опустошая сундуки одного и казну другого.

Кто бы что ни говорил, а война — благодать для торговли. Но время шло, и в деловых кругах начали бродить опасливые разговоры о жизни после войны. Будет ли послевоенный порядок таким же благоприятным для знати и безоброковым для коммерции, как теперь? Купцы на будущее смотрели мрачно. Но сейчас, пока дележ короны набивал их кошельки, порт Оман богател на глазах, а вместе с ним процветала и высшая школа. Местные купцы и вельможи, поддерживая войну нажитыми на ней деньгами, не жалели томанеров для собственных чад. Платили целые состояния лучшим заморским учителям за обучение наукам и языкам своих избалованных дочерей и сынков-недорослей, тайно надеясь отправить тех за море в сытую и зажиточную Отаку, где можно не опасаться за их будущее.