Весна варваров - Йонас Люшер

Тем самым они вышли на благодатную тему, не ведающую классовых и возрастных различий. Про современную архитектуру с ее полным отсутствием функциональности каждому за столом нашлось бы что сообщить, кроме, пожалуй, Мери Ибботсон, ведь она об архитектуре никогда не задумывалась. А так — даже муж ее оживился и всем рассказал, какие неудобные писсуары установили на новом стадионе его футбольной команды.

В приподнятом настроении, уверенная в себе, разгоряченная алкоголем и все еще помня ободряющие слова Прейзинга, сделала Пиппа знак музыкантам и целеустремленно направилась к сцене. Встала перед микрофоном, спокойно подождала, пока совсем умолкнут разговоры, и ровным голосом, не заглядывая в рукописный листок в левой руке, начала читать стихи. Она сразу завоевала безраздельное внимание слушателей. Как щенки нацеливаются на смачную косточку, как верующие упиваются мудростью из уст проповедника, так смотрели они на Пиппу. Благодаря силе поэзии, как решила она, ибо не ведала, что эти молодые люди специально обучены слушать тех, кто уверен в себе и знает, что сказать миру. Директоров банка с сообщением о плановой прибыли, лидеров команд с их присягой лозунгу дня, инвестиционных гуру в наушниках с их рецептами успеха, невзначай подкинутыми аудитории, профессоров с разъяснением их математических моделей, тренеров для персонала с их призывами к выдержке и советами насчет бодрости тела и духа. И неважно — кто, и неважно — что, важна лишь манера держаться у того, который сейчас говорит. Самоуверенность, включенность, настойчивость, победительная улыбка и хороший костюм тоже не помешают. Тогда они готовы слушать и бурно аплодировать. Даже если им преподнесли стихи старого битника-буддиста, основателя глубинной экологии. Даже тогда.

Но вдруг Пиппа потеряла над ними контроль, потому что на миг она утратила уверенность в себе. Трудно сказать, что послужило тому причиной. Может, даже и Санфорд. Бывают такие мгновения, когда вдруг увидишь ближайшего своего спутника с другой точки обзора — и он вдруг покажется тебе совершенно чужим. Шея тощая, кадык дергается, и вдруг оказывается, что ты и сам себе чужой. Всего-то доля секунды.

Мигом на лицах отобразилось страдальческое нетерпение. Волной прокатилось оно по залу, да так явно, что задело и Пиппу, столкнуло ее вниз по той спирали, из витков которой ей суждено будет выбраться лишь через два года, когда с площадки входной лестницы в английской гимназии, на новой работе, она увидит внизу молодого практиканта, небрежно прислонившегося к ее «тойоте-приус», руки в карманах свитера с капюшоном, и поймет, что лучше бы этой любви не жить, но откроет ему дверцу автомобиля. Той спирали, чьи первые витки сопровождались вращением светофильтров, включенных то ли злым духом электричества, то ли дружелюбным служащим отеля и вдруг превративших теплый свет, в котором сияли ее короткие седые волосы и легкие золотистые отсветы ложились на ее щеки, в мертвенно-синий, погасив весь блеск. Той спирали, что ускорила вращение вниз, когда Пиппа стала запинаться и искать на листочке слова, написанные кобальтово-синими чернилами. Когда строчки, выведенные ее ровным и округлым учительским почерком, никак не захотели обрести резкость, хотя она и попыталась отвести руку с листком как можно дальше. Той спирали, что пошла неудержимо закручиваться вниз, когда Кеннет Ибботсон вдруг вскочил и поспешил на помощь Пиппе со складными очками для чтения, купленными в мини-маркете на углу улицы в ливерпульском предместье, тем самым дав еще один толчок стремительному падению. Пиппа, в синеватом освещении бледная, оцепенелая, в очочках Кеннета Ибботсона теперь уже похожая на старую деву, все быстрее «трещала каштанами», но стихотворение не кончалось и не кончалось. Ужас, парализующий ужас.

Даже раздевшись догола и выставив напоказ растяжки после беременности, дряблый живот и лобок с редкими седыми волосками, она не смогла бы оголиться больше, чем сейчас, когда лишилась уверенности в себе. Утраченная ею внутренняя независимость в том мертвенно-синем свете обернулась непристойностью и испортила праздник тем, кто уверен в себе.

Пиппа все-таки сделала свое дело — строчка за строчкой, слово за словом. И поспешила прочь со сцены под спасительные аплодисменты, настигавшие ее ударами плети. Ударами плети, которые она заслужила тем, что согрешила против верности самой себе и подвергла гостей на свадьбе испытанию этим зрелищем.

От столика в конце зала Прейзинг вполне мог бы все разглядеть, если бы хотел видеть то, что есть, а не то, что ему хочется. Но он лишь вторил тому, что позже назвал бурей аплодисментов.

Однако дар наблюдения подводил Прейзинга не всегда. Он верно подметил, что праздник в дальнейшем его течении немногим отличался от всех других свадеб, на которых ему довелось побывать. Много болтали, много пили, много танцевали. Правда, Прейзингу бросилось в глаза следующее: всё — ровно на грани пристойности, как обычно и бывает, но с удивительно ясным осознанием происходящего. Пили до потери рассудка и облегчались рвотой в пальмовой роще, как будто отрабатывая какую-то схему. Так просто, между делом, совали друг другу язычок в рот, и это Прейзинг отметил с возмущением. Танцевали без меры чувственно и без меры стильно, похохатывали коротко и иронично.

Вскоре он в баре возле бассейна присоединился к мужской компании, где Квики выступал заводилой, и не возражал, когда тот предлагал ему охлажденную до вязкости французскую водку — по одной рюмочке, по другой. Санфорд проводил этнологическое исследование по методу «включенного наблюдения» Бронислава Малиновского, исполняя нечто вроде танца аборигенов вокруг Дженни. Прейзинг обратил внимание, до чего Дженни гибкая, до чего она упругая и безупречно гладкая, будто целиком выполнена из какого-то незнакомого и превосходного материала. Он отметил это скорее с удивлением, нежели с интересом.

Пиппа и Ибботсоны вскоре ушли. Прейзинг попытался произвести впечатление на каких-то молодых людей, блеснув рецептом жареного верблюда, услышанным от Санфорда, в ответ две дамочки стали обращаться к нему не иначе как «мистер Мунго Парк». Правда, он не мог взять в толк почему. Зато завязал разговор с Квики; тот, чтобы не качаться, опирался на плечо раскрасневшегося юнца, который свою роль подставки выполнял с блаженной улыбкой, явно принимая за особое поощрение. Беседуя с Квики, Прейзинг наблюдал удивительный и необъяснимый феномен. Тот едва ворочал языком, поливая Прейзинга, тесно прижатого к стене, мелкими брызгами слюны. Но такие названия, как Умм-Каср, Эн-Насирия или Эр-Румайта, он выговаривал ясно и четко. Произносил, как заветные слова. Это — те места, где он служил в Ираке. Сначала в батальоне спецназа международных коалиционных сил, потом — там ведь платили «way better», на порядок лучше, как он не уставал повторять, — в частной охранной фирме, которую без обиняков называл вонючим отрядом наемников. Еще поделился целым рядом солдатских баек, но Прейзинг все-таки надеялся, что они либо выдумка, либо немыслимое преувеличение. Но как не поверить рассказу Квики, что от наемнической службы до устройства на работу в операционный зал банка путь оказался недалек, когда уже Квики, как он выразился, совсем обрыдли и вонючий песок, и дерьмовые носители сандалий. «Спросите про имя, спросите, почему его зовут Квики!» — подбивал Прейзинга краснорожий юнец. Прейзинг сделал, как велели, и Квики поднес правую руку к его лицу, согнув указательный палец, будто спуская курок. «Вот почему, — пробухтел он, — quick trigger finger[18]. Вот почему меня все хотят — и армия, и банк». И рассмеялся блекочущим смехом. На заднем плане упругая Дженни исполняла свой танец.

Ветер шумел в верхушках пальм, когда Прейзинг возвращался к себе в шатер. Обрывки смеха и музыки звучали у него в ушах, когда он рухнул на кровать в одних трусах, да еще в носках. Костюм плантатора комком валялся на берберском ковре. Прейзинг поднял руку, прицелился из воображаемого пистолета в ту точку наверху, где сходились крепежные дуги шатра, и согнул указательный палец, но тут же опустил руку на грудь, чувствуя боль в пищеводе, и провалился в глубокий сон без сновидений.

VI

Пока Прейзинг спал, Англия шла ко дну. Первые симптомы появились накануне, за ночь положение дел ухудшилось. Межбанковский валютный рынок в империи уже прекратил свою деятельность. В Лондоне еще стояла глубокая ночь, а страны, где рынки были открыты, сбывали свои запасы английских фунтов на отчаянно невыгодных условиях, и кабинет министров во главе с премьером, заседая до раннего утра на Даунинг-стрит, наблюдал за историческим полетом со снижением, который молниеносно перешел в пике, когда в девять утра местного времени открылась Лондонская фондовая биржа, где в этот день торги вообще не следовало начинать. Но пока не было договоренности, кто возьмет на себя ответственность за эдакую напасть, не хотелось вселять неуверенность в европейских и заокеанских друзей; промедление это обернулось фатальными последствиями, так как программы, самостоятельно проводившие или же не проводившие основную часть транзакций и, как оказалось, вовсе не рассчитанные на подобный случай, благо дотоле он не представлялся возможным, вошли в петлю обратной связи и принялись подталкивать друг друга к повышению показателей, уничтожив миллиарды за те считаные минуты, когда никто еще не успел вмешаться. В пять минут десятого по лондонскому времени торги остановили. Тогда же английский министр финансов выступил первым с сообщением о том, что и так было очевидно: в данных обстоятельствах страна на долгий срок лишается возможности отрабатывать свой чудовищный государственный долг. Марк и Келли спали в бедуинском шатре, у них часы показывали пять минут одиннадцатого. В этот момент счет за свадьбу, выставленный в тунисских динарах, превысил в английских фунтах стоимость их лондонского домика, пока еще на восемьдесят процентов принадлежавшего банку, тому самому банку, чьи представители как раз объявили о банкротстве и сочинили электронное письмо к сотрудникам с предложением уже сегодня прихватить на рабочее место пустые картонные коробки.