Что написано пером (сборник) - Лёля Графоманская

…Батискафа не было почти год. Река, как и прежде, жила трудами. Взвесь осела и улеглась новым слоем на дно, опять развелась рыба, утки дремали с подветренной стороны у проклепанных бронированных боков. По берегам Реки выросли новые травы, но камыш почему-то так и не опушил абрис Лодки. Ну да и Бог с ним, с камышом… Река уже почти не чувствовала боли: то ли притерпелась, то ли, может, потому, что около Большой Лодки старалась проскользнуть самыми плотными своими струями… В какой-то момент Реке даже показалось, что металл корпуса Лодки начал ржаветь – то там, то сям появлялись рыжие пятна, сводящие «на нет» надежды и еще более усиливающие признаки отсутствия жизни на Лодке. Река затосковала в самых глубинах и приготовилась со временем принять ржавую труху в состав ила, укрыв ее своими водами.

Когда наконец Батискаф вернулся, он был в полном порядке. Во всяком случае, снаружи. Он был гладкий, блестящий, ухоженный, хотя и не новый. Он прямо сходу врезался в пляж, оттолкнулся от бережка, перекувыркнулся в воздухе и весело плюхнулся в воду, сверкнув иллюминатором, крутанулся в одну сторону, в другую, резко развернулся и понесся к Большой Лодке. Большая Лодка приняла его и тут же засияла огнями, между мостиком и перископом протянула трос с цветными флажками, встряхнулась и дала оглушительный залп во славу надежд и светлого будущего. Потом Лодка всплыла…

Это было величественное зрелище и исторический момент: рыбаки побросали удочки, их сигареты потухли, приклеившись к нижним губам широко разинутых ртов; прибрежные кусты так тесно сгрудились вдоль берегов, что передним пришлось по колено зайти в воду, поскольку задние напирали; глупые добрые рыбки, потеряв всякую осторожность, крутились в экстазе удовлетворяемого любопытства прямо около смертоносных винтов Большой Подводной Лодки…

Река ликовала: закручивала праздничные водовороты, устраивала праздничные шутейные фонтаны в самых неожиданных местах, обдавая многочисленную публику золотыми брызгами, взлетала до небес волной, как для серфинга, чем приводила в сумасшедший восторг уток и оляпок. Река ликовала!!! А Большая Лодка углублялась в фарватер, вздымая смех и радость вокруг, а заодно поднимая со дна самые глубинные слои ила и рубя лопастями винтов всех, кто оказывался позади величественного королевского шлейфа Большого Праздника. Река даже не видела, что происходит вокруг, потому что как раз в этот момент Подводная Лодка открыла главный кингстон для своей любимой Реки. И Река устремилась внутрь, в центральный отсек, чтоб уже навсегда слиться с жизнью Большой Лодки…

…В центральном отсеке был накрыт стол на двоих: шампанское, икра, виноград, сыр бри (он особенно нравился Реке после того случая, когда один пьяный купец, проплывая по Реке на своем судне, крошил этот сыр в воду – кормил рыбок) и горький шоколад. Свечи зажечь было нельзя, к сожалению, да они не особенно-то были и нужны…

Через сутки Река вынырнула из центрального отсека и замерла на пороге, не успев даже как следует вдохнуть нового воздуха. Она сначала даже не увидела ничего, потому что солнце слепило глаза. Но ее слух и обоняние раньше зрения подсказали ей о горьком исходе Праздника. По всей поверхности буро-зеленых затхлых вод кверху брюшками плавали рыбешки покрупнее и помельче, прямо в карнавальных костюмах, в серпантине и дурацких блестящих колпачках, мертвые водоросли бесцветными прядями обвивали колени почерневших кустов, не успевших выйти из воды обратно на берег, песок перемешался с грязью и утиными перьями, рыбаки пропали с берега, и опустели деревни, пропахшие илистыми испарениями, нигде не было и намека на чистую воду. И только сама Река еще оставалась незамутненной, но сейчас она должна устремиться в русло и смешаться со всем, что она видит… В тот момент Река еще не знала, что в разгар праздника Батискаф покинул Лодку и умчался в неизвестном направлении, изредка подавая в эфир какие-то невнятные сигналы: не то о помощи, не то о пополнении запасов рома.

…Теперь-то уж никто не помнит, как Река металась по заводям, отстаивала воду, разводила в прудах новых рыбок и собирала водоросли в лесных озерцах, как она трамбовала ил плотной сетью, как договаривалась с ветрами, чтоб развеяли запах умирания, как собирала рыбаков и сулила богатый улов и тихую воду. И никто никогда не узнает про то, куда девалась Большая Подводная Лодка. Про это знает только Круглое Лесное озеро, которому Река все рассказала сама в обмен на рыбок и свежие водоросли. Но Озеро никому не скажет – оно-то знает цену тайнам.

Трепалась тут одна иволга, что, мол, видела, как среди заболоченной густой воды Река обнимала прозрачной чистой рукой Большую Лодку и уговаривала открыть для нее все кингстоны. А потом, мол, в этом месте на поверхность долго выходили пузырьки воздуха и лопались с таким звуком, будто на дне кто-то тяжко вздыхал и никак не мог до конца выдохнуть и излить свое страдание. Да разве ж можно верить иволге – соврет ведь и недорого возьмет.

Что написано пером…

рассказ

Кто не верит в чудеса,

тот не живёт на белом свете.

Однажды я решила написать рассказ про случай из моей жизни. Кто-то может назвать его мистическим, но я почему-то недолюбливаю это слово – оно отдает недоверием к факту существования чудес. Между тем, нас ежедневно окружает самое настоящее волшебство, но люди или не замечают его, или списывают на случайности, или вовсе объясняют законами физики, химии и еще чего-нибудь рационального. Итак, я собралась написать рассказ и начала его так:

«В нашем подъезде за лифтом есть небольшой закуточек, куда мои рачительные соседи иногда выкладывают вещи, ставшие ненужными, но которые жалко просто так выбросить в мусорный бак. За последние пятнадцать лет я повидала тут лыжи, дамские сумки, всевозможную обувь, чемоданы, подшивки журналов тридцатилетней давности, однажды – вполне себе приличную меховую шапку (хотя принадлежность меха опознать уже было невозможно). Как-то даже выставили гитару! Я похихикала: ждем-с рояль…

Чаще всего за лифт выкладывают книги. От каких только мыслителей не отворачиваются люди! Были там труды классиков марксизма-ленинизма, повести Лескова, большая книга с гравюрами раннего Рембрандта (мы с детьми не совладали с собой и приютили ее), какие-то справочники по высшей и низшей математике, телефонные книги и сборник скабрезных анекдотов (так и назывался).

Все предложенные социуму вещи лежали какое-то время и ждали продолжения своей судьбы. Потом, через день-два, дворники выносили то, что осталось, на обозрение всего двора, и бывший владелец хлама облегченно вздыхал: он навсегда избавился от ненужного.

Прошлой зимой, а именно утром десятого февраля, в означенном закуточке появилась особенная книга. Она одиноко лежала на бетонном выступе за шахтой лифта, и не увидеть ее было невозможно. Аскетичный переплёт черного цвета черного цвета, а на ней – лишь скромный крест со слегка облезшей «золотинкой» и название – «Псалтырь».

К тому времени я уже хорошо знала назначение этой книги, потому что три недели назад Ушел мой папа. Ушел вдруг, даже не успев, по-моему, понять, что его Жизнь сильно изменилась. Трое суток мы читали Псалтырь около папиного тела, чтоб его душе было легче пересечь Границу. Та Псалтырь, которую мы по очереди читали, была написана церковно-славянским языком. Знающие люди научили меня, как нужно складывать буквы в слова и произносить, и хотя я не всегда улавливала смысл, но твердо знала, что мои усилия все равно попадут куда нужно и окажут неоценимую помощь. И вот теперь Псалтырь лежала в подъезде, и никто ее не брал. Книга была слишком строга и адресна, чтоб можно было просто так протянуть к ней руку. Я тоже вначале прошла мимо. Хотя, правду сказать, я пролистала немного слежавшиеся желтоватые страницы и увидела, что для простоты пользования Псалтырь написана современными буквами, ударения над словами проставлены в соответствии с правилами чтения церковно-славянского, а в самом конце имеется краткая и очень дельная инструкция по очередности прочтения частей Псалтыри и специальных молитв. Я сказала себе: «Надо же, как все удобно и понятно!» и положила книгу обратно.

Вечером Псалтырь лежала там же. И на следующее утро тоже. И вечером того же дня никуда не исчезла. А утром 13 февраля, в половине восьмого утра мне позвонила моя подруга и сказала, что ночью в больнице Перестала Жить ее мама. Вот так. Мы прошли периоды массовых свадеб друзей и рождения детей и вступили в период Ухода родителей. Я пообещала подруге, что после обеда обязательно приеду к ним, чтоб читать Псалтырь в помощь уходящей душе – сделать это в их семье никто не мог, а мама подруги при жизни веровала и просила всё совершить по-христиански, когда придет время.

Я повесила трубку и направилась в подъезд – я была уверена, что книжка в черной обложке никуда не исчезла. Псалтырь дожидалась меня за лифтом. К трем часам я уже была около покойной и в этот день и наутро читала, как полагается.